Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
Их много еще ворочается в темноте и не может заснуть, Под закрытыми веками им кто-то навязчиво крутит отрывки все того же фильма, потом они спускают ноги на холодный пол в избах и городских квартирах, и курят, и кашляют, и ждут рассвета.
Сапожников уже отвык спать на первом этаже и дурел от запаха травы и мокрых цветов, который волной плыл в комнату из распахнутого в сад окошка.
Сапожников поднялся - заскрипела кровать, хрустнули доски пола. Оглушительно тикали ручные часы.
Ночь - как разболтанный механизм. Даже слышно, как кишки шевелятся в животе, печенки-селезенки, как щелкнули коленные суставы,
– Рамона, скоро?
– спросил Бобров.
– Нашла, - ответила Галка.
"Рамона… - запела пластинка у нее в руках.
– Я вижу блеск твоих очей, Рамона…" Это была ее любимая пластинка. Третья за эту войну. Две разбились.
Группа, отстреливаясь, отходила в глубь подвала этого огромного универсального магазина, и Рамона, расстегнув ворот, сунула под гимнастерку гибкий целлулоидный диск розового цвета. Что-то ей говорило, что эта пластинка не сломается. Совсем не обязательно было задерживаться из-за банальной песенки "под Испанию", но Галку любили.
Ее любили за то, что она не боялась хотеть сразу, сейчас, и, если ей нужна была песенка, она не откладывала до окончания войны, а срывала ее с дерева недозрелую, не дожидаясь, пока отшлифует свой вкус. Галку любили потому, что в ней жизни было на десятерых.
Сапожников шел последним и положил под дверь противотанковую мину. Они бегом двинули по переходам, чтобы успеть уйти прежде, чем немцы взорвутся, когда распахнут дверь… … Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, на которые он наткнулся и сенях.
Однако никто не проснулся в огромной избе, срубленной по-старинному, с лестницей на чердак, забитый сеном, с пристройками под общей крышей, с мраморным умывальником возле пузатых бревен сеней. Не проснулись ни хозяева, ни хмельные шоферы крытых грузовиков, заночевавшие в пути. Это были люди молодых реальных профессий, и видеть фильмы по ночам им еще не полагалось. Все дневные сложности заснули, и наступила простота нравов. Мужчины были мужчинами, женщины женщинами.
Мальчики летали, девочки готовились замуж, дети отбивались во сне от манной каши или видели шоколадку. Ну и дай бог, чтобы и так и далее.
Сапожников, наконец, выбрался в темный сад, отдышался и сорвал с дерева зеленое яблоко. В детство ему очень хотелось стать мужчиной. Теперь он им стал. Ну и что хорошего?
Кто-то сказал: если бы Адам пришел с войны, он бы в райском саду съел все яблоки еще зелеными.
Когда Сапожников перестал жмуриться от кислятины и открыл глаза, он увидел, что сад у учительницы маленький, а над черным штакетником звенит фиолетовая полоса рассвета. После этого Сапожников еще неделю пробыл в Верее. Купался в речке, лежал на земле, мыл ноги в роднике у колодезного сруба с ржавой крышей, возвращался по улице, через которую переходили гуси. Дышал.
После этого он уехал.
Ему Нюра сказала: "Уезжай, пожалуйста. Не могу смотреть, как ты маешься".
И он уехал.
Глава 5
СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПОЯС
Новый учитель математики,
бывший красный артиллерист, спросил у Сапожникова:– Ты кто?
– Мальчик.
– Вот как?.. А почему не девочка?
– Девочки по-другому устроены.
Учитель поднял очки на лоб и сказал:
– Запомни на всю жизнь… Никогда не болтай того, чего еще не знаешь. Запомнил?
Сапожников запомнил это на всю жизнь.
– Запомнил, - сказал Сапожников.
– Ну… Так кто же ты?
– Не знаю.
– Как это не знаешь?.. Ах да, - вспомнил учитель свое только что отзвучавшее наставление.
– Я имею в виду, как твоя фамилия?
– Сапожников.
С тех пор его никто по имени не называл.
Знал бы учитель, к чему приведут его слова - не болтать, чего еще не знаешь, - он бы поостерегся их произносить. Нет, не поостерегся бы.
– Дети, вы любите свою страну? Сапожников, ты любишь свою страну?
– спросил учитель математики, бывший красный артиллерист.
Сапожников ответил:
– Не знаю.
– Как не знаешь?
– испугался учитель.
– Почему?
– Я ее не видел, - сказал Сапожников.
– А-а… - успокоился учитель.
– Как же ты ее не видел? Ты откуда родом? Ну? Где ты родился?
– подсказывал учитель.
– В Калязине.
– В городе Калязине, - уточнил учитель.
– В математике главное - это логическое мышление. Пойдем по этой цепочке. А ты любишь город Калязин?
Еще бы не любить!
– Люблю, - ответил Сапожников.
– Ну, а Калязин где находится?
– подталкивал учитель.
– На Волге.
Волгу Сапожников тоже любил.
– А разве Калязин и Волга находятся в другой стране?
– Нет.
– Ну, хорошо… Мать ты свою любишь?
– Да.
– А отца?
– Не знаю.
Запинка. Учитель не стал уточнять. Восхождение от конкретного к абстрактному - дело, конечно, важное, но сердце человечье не очень к этому стремится. Так практика показала.
– Ну ладно… Вы с мамой жили в доме, а дом свой любишь?
– Да.
– А дом расположен в городе Калязине. А Калязин ты любишь.
– Да.
– Прекрасно… А Калязин расположен в нашей стране… Значит, что ты любишь?
– Калязин.
Учитель помолчал.
– Трудно тебе будет, - сказал он.
Он рассказал об этом разговоре в учительской. Вся учительская сошлась на том, что Сапожников, по-видимому, дефективный.
– Нет… - сказал учитель.
– Он очень послушный… Я сам велел ему не утверждать того, чего он не знает.
Послушный, но, значит, неразвитый и потому умственно отсталый. Все таки не москвич, из Калязина приехал. И с этим учитель не согласился. Потому что они с Сапожниковым успели друг другу в глаза посмотреть. И в этом тоже есть своя логика, только другая.
– Сапожников, заполняй, заполняй анкету… Не тяни, - сказала молодая библиотекарша Дома пионеров, что на горке возле Введенского народного дома на площади Журавлева.
– Ну что тебе здесь непонятно? Социальное происхождение? Твой отец рабочий? Пиши - рабочий.
– Он не рабочий.
– А кто? Крестьянин? Нет? Пиши - служащий.
– Он не служащий.
– Как же это не служащий? Он где-нибудь служит? Как это нет? А кто же он у тебя?
– Борец.
– Борец за что?
– опрометчиво спросила библиотекарша.