Счастливчик

Царевны уже знали, что по приказу государыни великий князь Павел, князь Бахетов и эсер Бутришевич посажены под домашний арест, и то лишь после долгих увещеваний многочисленных Никитиных, ибо разгневанная Софья Александровна желала расправиться с предполагаемыми убийцами без суда и следствия.

– Еще бы не волноваться! Мы же сами слышали!
– воскликнула Надежда, невольно дернула только что приклеенный книжный корешок и с досадой встряхнула косами.

– Замолчи! – стараясь придать голосу строгости, оборвала Вера.

Прикрыла глаза, чтобы не видеть умиротворенно падающего снега - слишком большой контраст с бурей, поднявшейся в ее душе.

Они сами слышали, в жарко натопленной гостиной, под треск поленьев из камина, под вой первой ноябрьской метели. Государыня только что закончила читать отрывок из Писания. Во время чтения отец Еремей согласно кивал из темного угла.

– Ох и люблю же я, матушка, когда ты священное-то читаешь! Душевно сразу становится, – Еремей неуловимо вытек из своего угла. Светлые глаза на темном лице мерцали, подобно лампадкам. Он пригладил руками гладкие волосы и бороду. – А вот я когда во Святую-то Землю шел, такая благодать охватывала меня по пути…

Ласковая напевная речь убаюкивала, заставляя наяву грезить странствиями по просторам России. Царевны опустили на колени рукоделия, тихо внимая складной речи удивительного крестьянина. Сердца наполнялись благодатью и радостью. Младший братик, цесаревич Иоанн, затих на руках государыни, перестал возиться, устраиваясь поудобнее. В глазах Софьи Александровны блестели слезы. Еремей, не прерывая монолог, приблизился к креслу, где сидела государыня, погладил наследника по золотистым кудрям.

– Ишь, сморило-то тебя, Иванушка. Никак спать уж хочешь?

Девятилетний Иоанн, очнувшись, сонно захлопал длинными ресницами. Государыня отдала мальчика дядьке-матросу и обратилась к нему, тихо отдавая приказы. Еремей Заплатин мелкими шагами подошел к окну, проследил взглядом за снежной круговертью.

– Буря-то разыгралась какая. Первая, но не последняя.

– Как зловеще вы это произнесли, Еремей Григорьевич, - заметила Вера. Mama раз и навсегда наказала дочерям обращаться к пожилому крестьянину уважительно.

– Как же иначе, голубушка, - вздохнул отец Еремей. – Трудные времена наступают. Дай Бог сил пережить.

Государыня вдруг сильно стиснула ладони.

– Что вы такое говорите, друг мой?

– Ты чуешь, матушка, недаром охраны ко мне приставила, - усмехнулся Еремей и произнес так отстраненно, что у Веры похолодели пальцы.
– Убить меня хотят. И убьют наверное, коли Бог на другое не надоумит. А знайте, что скажу – если погубит меня кто из государева рода, то ни один из Никитиных не выживет после моей смерти. Изживут вас всех в два года, - он отошел от окна.
– Поеду я. На сердце тяжело от дум.

Государыня сидела, сжимая дрожащие бледные губы. Как всегда, в моменты наивысшего волнения у нее отнимались ноги. Она перевела беспомощный взгляд на старшую дочь.

– Проводи отца Еремея, Вера.

Чувствуя трепет от только что услышанного, девушка выбежала вслед за неказистой фигурой в черном кафтане. Еремей с помощью вышколенного слуги надевал тяжелую шубу. Царевна едва заметно поежилась от пронзительного взгляда светящихся глаз. Вдруг мужик погладил шершавыми ладонями белоснежное личико Веры.

– А ты, горлинка, за старшую останешься, - непонятно произнес Еремей и улыбнулся. – Ежели не струсишь. Да ты смелая, не струсишь. Благослови тебя Господь, Верушка.

Вера лишь ощутила странный запах от густой бороды, когда Еремей коснулся губами ее лба. Он уже давно ушел в метель, а царевна все стояла в холле дворца, грустно улыбаясь непонятно чему. «Верушка».

В семье государя не были приняты нежности. Трех сестер-погодок и младшего брата воспитывали по-английски, строго и разумно. Каждый день девочки начинали с прохладного душа. Занятия гимнастикой для тела, уроки для ума, домашние обязанности с рукоделиями и чтение тщательно подобранных книг для души. Mama, сама рано потерявшая родителей, воспитанная бабкой – великой английской королевой, не позволяла себе весело возиться с дочерьми. Но детские души жаждали любви, и вскоре маленький Иоанн привязался к своему дядьке-матросу, который гладил его по волосам, целовал и крестил на ночь и называл, когда никто не слышал “Ванечкой”. Сестры искренне любили комнатных девушек, хоть и городских и строго себя держащих, но все же – русских, теплых, с ласковыми глазами и мягкими руками, с улыбками выполняющих несмелые просьбы небалованных детей. Papa-государь был приветливее mama - подкидывал дочек вверх, пока те были маленькими, играл в салочки, звал «невестами», щелкал по носам и по-мальчишески дергал за косички.

Между собой сестры договорились называть друг друга - Верочка, Наденька, Любочка. Им тоже хотелось нежности.

Когда во дворце появился Еремей Заплатин, крестьянин с необычным, словно мерцающим взглядом и такой напевной, непонятной, но наполненной любовью речью, то царские дети сразу потянулись к нему, будто к теплу жаркой русской печи. Поначалу он говорил непонятно, глухо и запинаясь, размахивал руками и пугал бы отменно воспитанных девушек, но глаза его светились лаской, а большие грубые ладони гладили по светлым волосам царевен мягко, словно родных. И – Еремей Григорьевич исцелял. Одним своим взглядом, одним прикосновением врачевал головные боли бедной mama, ее частые нервические припадки. Лечил приступы маленького братика, золотоволосого цесаревича, которому по наследству от материнского гессенского рода досталось неправильное устройство сердца, сводящего в могилу принцев древней фамилии в юном возрасте. В семье настало блаженное время, печальные глаза mama засветились надеждой. Понемногу Вера начала понимать оригинальную речь «старца», прониклась его идеями безмерной любви Бога к людям. Отец Еремей оказался славным – простым, настоящим русским крестьянином, говорящим то ласково и поучительно, то стуча кулаком по столу, увещевая так грозно и смело, что даже своенравная mama растерянно обхватывала плечи руками и каялась в «чрезмерной гордыне». Царевны же находили особенную прелесть в его молитвах, обращении к Богу - искреннему, от всего сердца. Вера сама желала бы так молиться и прислушивалась к каждому слову, запоминала, вбирала в душу.

Какие-то темные слухи пытались просочиться сквозь стены дворца, что-де отец Еремей в столице ведет себя неподобающе званию друга государя. Papa лишь один раз говорил об этом с дочерьми. Разъяснил, что недоброжелатели намеренно очерняют хорошего человека, перевирая незначительные события его жизни и неправильно понимая его крестьянские привычки.

Первые отголоски надвигающейся беды царевна Вера увидела в ненавидящих темных глазах Павла. Великий князь никогда прежде не говорил ни о ком с таким яростным отвращением, как о «чудесном» крестьянине.

Веру раздирали противоречия – она безусловно верила Павлу, любила его девичьей пылкой любовью, доверяя категорически и абсолютно, но не могла совместить злодея, о котором вещал Павел, с тем образом Еремея Григорьевича, что был в ее душе. От этого царевна терялась, мучилась мигренями и видела жуткие сны, в которых снова и снова переплетались все страхи.

И мир начал сыпаться. Сначала, прознав про речи великого князя Павла об отце Еремее, mama впала в гнев и запретила Вере как-либо общаться с кузеном. Почти обговоренная помолвка тут же расстроилась. Вскоре великая княжна Вера с удивлением обнаружила, что с их семьей никто из родственников не общается. Даже дорогая сердцу mama тетя Элен была отлучена от дворца. Потом страна вступила в войну. Государыня сразу организовала сестринскую службу в госпитале своего патронажа, а юные царевны надели серые платья с красными крестами. В одно мгновение жизнь - прекрасная, молодая и светлая, превратилась в ужас, наполненный страшными ранами, болью и смертями. Великий князь Павел Дмитриевич воевал на фронте. Вера не находила себе места от нехватки информации о нем. Papa все больше напоминал загнанного в ловушку зверя. До царевен доходили слухи, что война почти проиграна, а страна полна немецких шпионов. В этом хаосе лишь слова отца Еремея имели хоть какой-то смысл, вселяли надежду, что все будет хорошо.

Стоя на коленях перед Пречистыми ликами, Вера не вспоминала молитв и не думала о спасении крестьянина. В ее ушах стоял крик матери: «Убийцы!» Вера не могла поверить в совершившееся преступление. Разве мог Павел убить? Девушка качала головой, пытаясь не услышать от самой себя очевидный ответ – мог. Великий князь был мужчиной и военным, он много раз видел смерть и он люто ненавидел отца Еремея. Причин ненависти Вера не могла постичь, однако в ее наличии была уверена. Где-то еще теплилась надежда на скорое появление отца Еремея – заснеженного, в медвежьей нелепой шубе, с заиндевевшей бородой и новыми рассказами о житие святых. Но робким мыслям не суждено было сбыться.