Сельская учительница

«Виктор сам талантлив и ищет талантливых», — подумала Валентина.

«Если ты, прочитав нижеследующее, не крикнешь «ура», я при первой же встрече надеру тебе уши, — писала Зина. — Наконец-то на прошлой неделе Виктор получил квартиру в новом доме — чудесную отдельную комнатку со всеми удобствами. Ура! Крикнула? Очень хорошо. Ты молодчина, ты всегда понимала меня и поддерживала. В субботу мы с Виктором угрохали все деньги — и его и мои на приобретение кое-какой мебели, посуды. Все воскресенье приводили его квартиру в жилой вид. Так как денег не хватило, занавески на окна сделали сами из бумаги. В понедельник у меня в школе уроков нет, и я уехала от него только утром во вторник автобусом. Вообще, я, кажется, соглашусь ездить 20 километров автобусом, чтобы каждый день быть вместе. Ты, конечно, сразу спросишь: а кто он мне и кто я ему? Трудно сказать. Мы сами об этом как-то не говорили. Нам просто хорошо вместе. Вчера, например, он позвонил к нам в школу, и когда завуч спросил, кто вызывает Зинаиду Лаврентьевну, Виктор, не долго думая, ответил — муж! Завуч наш тоже молодой, симпатичный парень, окончил он Саратовский университет, математик, чуточку, кажется, влюблен в меня. По крайней мере все так говорят. Он вызвал меня к телефону прямо с урока и в коридоре, сделав удивленные глаза, спросил: «Зиночка, с каких это пор у тебя появился муж?». Я сперва не могла понять, в чем дело, но когда услышала в трубке голос Виктора, все мне стало ясно и так хорошо было на душе, что я, не дожидаясь автобуса, выскочила после уроков на дорогу, «проголосовала» и через час уже сидела в его квартире (у меня есть свой ключ), поджидая своего «мужа». Он пришел и сказал, что в город приехал известный певец и я должна его обязательно послушать. Ну, не умница ли мой Виктор!»

— Умница, умница, — вслух проговорила Валентина, радуясь, что подруга студенческих дней нашла свое счастье. Виктор Марченко — хороший, добрый парень, мужем он будет примерным… И сразу подумала о себе, об Игоре. Вспомнила, что в институте когда-то их называли оформившейся парой… Зина даже завидовала, что они — «оформившаяся пара» — едут на работу вместе. Их направили в разные села. Ну и что же? Виктор и Зина тоже в разных городах, разве расстояние от села до села в 10—12 километров такой большой путь? Но что-то не клеилось у них… Иногда Валентина укоряла себя, что хочет видеть в Игоре что-то необыкновенное… А если он самый обыкновенный, если он, как многие, разве это такая уж страшная беда? И разве ты стала бы уважать его больше, если бы он полез тогда в драку с Тараном? Хвалит город? Ну и что же? Ведь это правда — в городе лучше, там театры, телевидение, круглосуточный свет, с продуктами в магазинах лучше, школы не чета сельским… Все это хорошо тебе известно. Почему же ты всегда возмущалась, если он говорил правду? Значит, есть что-то другое, еще неуловимое, необъяснимое, но есть. Она вдруг перестала скучать без него, перестала ждать его приезда…

«Сама ты во всем запуталась, Валя-Валентина», — с упреком подумала она и снова уткнулась в письмо подруги.

«Ты, конечно, не забыла Розу Лучинкину, нашу «дай-жениха-покрасивей». Она совсем захандрила в своей совхозной школе. Я как-то случайно встретила ее в городе (она приезжала за наглядными пособиями). Роза жаловалась мне на свою судьбу. Помнишь Ваню Вострикова — нескладного, курносого, картавого, он был влюблен в Розу Лучинкину. Мы вместе с ней посмеивались над ним. Ваня сейчас в Москве, в аспирантуре, пишет книгу. Роза посылала ему письмо, полное прозрачных намеков, что он ей симпатичен, что она всегда относилась к нему с чувством горячей нежности и т. д. и т. п. Ваня ответил коротко и ясно: «Буду рад твоим письмам, жена не запрещает мне переписку с друзьями…» Видела бы ты, как теперь переживает Роза. Она мне сказала: «Если бы я знала, что он будет в Москве, я бы никогда не отвергла его признаний». Веришь ли, Валечка, мне хотелось дать ей по физиономии за такие слова. Роза, видимо, поняла это и быстренько испарилась. И вот я думаю: учились мы, дружили, все были как будто хорошие — бедовые, зубастые, положительные, а как только в жизнь окунулись, некоторые захандрили, заскулили… У нас в школе тоже есть такие (наш завуч называет их свистульками), которые охотятся за приезжающими в командировку столичными гусаками. А к нам приезжают многие, потому что мы — всесоюзная стройка, пишут о нас много, по радио говорят много, один драматург даже пьесу про нас сочинил. Вот какие мы!

Что-то мало ты пишешь об Игоре. Как он там? Не ожидается ли у вас прибавление семейства? Ну, ну, не красней, от этого никуда не уйдешь и уходить не нужно. Не нами придумано!..»

Валентина писала ответ Зине — тоже длинный, подробный. Она так увлеклась разговором с подругой студенческих дней, что не заметила, как за окном угас короткий зимний день, последний день старого года.

Пришла Лиля. Наскоро поужинав, она стала прихорашиваться перед зеркалом. Тыча в лицо пуховкой с пудрой, удивленно спрашивала:

— А ты чего сидишь? А ты почему не штукатуришь свое цыганское личико?

— Я никуда не пойду сегодня.

— Ка-а-ак не пойдешь? — ошеломленно протянула Лиля.

— Вот так и не пойду.

Лиля разозлилась. Она ткнула пуховку в пудреницу, села на свою постель.

— Ну, знаешь, это уже хамство называется. Тебя приглашают, тебе будут рады, а ты ломаешься, как кисейная барышня, — с осуждением говорила она. — Ждешь поклонов? Реверансов?

— Ничего я не жду, — отмахнулась Валентина. Ей и в самом деле не хотелось идти в компанию Саши Голованова. Она знала, что там будет и Настенька Зайкина. Зачем ей лишние разговоры, лишние неприятности. Марфа Степановна и без того косо на нее посматривает. А разве она, Валентина, виновата?

— Ну хорошо. Давай спокойно обсудим, взвесим все «за» и «против».

— И обсуждать не будем, и взвешивать нечего, — отказалась Валентина.

Лиля вскочила с постели, подбежала к ней.

— Не дури, Валечка, — уговаривающе-ласковым голоском продолжала она. — Нехорошо обижать друзей, а мы все — я, Ветров, Голованов — твои друзья, настоящие друзья. Никто из нас не виноват, что тебя не отпустили на праздник домой. Саша Голованов очень огорчен этим. Он собирался отвезти тебя на станцию и отвез бы… В новогодний вечер нельзя быть одной, иначе весь год будешь одна. А нам не хочется, мы все любим тебя. — Лиля обняла ее, поцеловала в щеку. — Ты же знаешь, Саша Голованов…

Валентина вырвалась из объятий, перебила:

— Да причем здесь Голованов? Не пойду, и все! И давай не возвращаться к этому, и не уговаривай!

— Боже мой, ну какая ты упрямая, — покачала головой Лиля. Она подошла к ней, положила руки на плечи, спросила: — Что с тобой, подружка?

— Ничего, Лиля.

— Но я-то вижу — грустишь, печалишься о чем-то. А тебе радоваться нужно — двоек меньше, с ребятами подружилась, полюбили тебя в Михайловке, даже сам Подрезов хвалит. Чего тебе еще не хватает?

— Не знаю, Лиля, не знаю. Так хотелось быть сейчас у Зои Александровны, она мне как мать… Думала, что Игорь приедет, а он опять укатил в город.

— Если он еще появится у нас, я ему все выскажу. Да, да, все. Нельзя же быть таким эгоистом. Как только праздник — удирает. И чем он привлек тебя? Не понимаю. Ты все-таки одевайся. Идем со мной…

— Нет, нет, Лиля, не упрашивай. Зачем лишние разговоры. Не хочу, чтобы из-за меня был испорчен праздник у Настеньки.

…И все-таки скучно сидеть дома одной в праздничный вечер. Валентина даже посетовала, что нет у нее ученических тетрадей, тех тетрадей, которые всю четверть не давали ей покоя, отбирая уйму времени. Все они проверены, розданы и воротятся к ней только после зимних каникул с новыми сочинениями, диктантами и — ох, может, с новыми ошибками.

Нет тетрадей, но есть книги — вон полная этажерка. Ты жаловалась: нет времени, теперь читай в свое удовольствие хоть до рассвета, и завтра читай, и послезавтра, потом поедешь в Заречное на семинар словесников. До семинара далеко — целых четыре дня. Читай!

По радио передавали новогодний концерт. Далеко-далеко за горами и снегами, за лесами и полями, в Москве, в Кремлевском театре играли, пели знаменитые артисты, а она в занесенной снегом Михайловке сидит в избенке и слушает:

О дайте, дайте мне свободу, Я свой позор сумею искупить…

Валентина любила, приглушив репродуктор, сидеть за столом и работать под музыку. Тихо-тихо поет скрипка, вздыхает баян, звучит слаженно, как один голос, большой оркестр, затянут певуньи-девушки из народного хора полюбившуюся песню. В такие минуты ей казалось, будто и скрипки, и баяны, и девушки играли и пели для нее, склоненной над столом сельской учительницы. Вот и сейчас Москва пела для нее…

Валентина достала альбом и на первой странице увидела маму.

— С наступающим Новым годом, дорогая, милая мамочка! — вслух сказала она, и почудилось, будто откуда-то из далека-далека донесся материнский голос: «Поздравляю и тебя, доченька, с Новым годом…»

За окном заскрипели шаги, и в следующую минуту избенка наполнилась девичьими голосами и смехом. К учительнице прибежали розовые от мороза веселые десятиклассницы.

— С Новым годом, Валентина Петровна!

— С новым счастьем! — наперебой восклицали они.

— Поздравляю и вас со всем, со всем новым.

— Закройте глаза, Валентина Петровна, — попросила Аня Пегова.

— Зачем?

— Закройте, Валентина Петровна, — стали упрашивать девушки, загадочно переглядываясь.

— Хорошо, закрываю.