Семейные ценности

А ведь когда-то он так не считал — после рождения Мэдди Торп не разговаривал с женой практически два месяца. Не мог простить ей безответственности, едва не ставшей фатальной для них обеих.

Даже теперь, по прошествии пяти с половиной лет, он с содроганием вспоминал то страшное время, когда их жизни буквально висели на волоске. Многочасовая операция, огромная кровопотеря у Уэнсдэй и две остановки сердца у Мадлен.

А когда вышедший в коридор врач с облегчением сообщил, что опасность миновала, Винсент отвёл сына в сторону и рассказал, что именно стало причиной трагедии. Поначалу Ксавье не поверил.

Словно мозг на подсознательном уровне отказался воспринимать шокирующее осознание, что Уэнсдэй добровольно рискнула сразу двумя жизнями. И во имя чего? Какого-то поганого расследования и своих неуемных амбиций? Нет. Немыслимо.

Это было слишком. Даже для неё.

Но когда она пришла в себя на следующий день, Торп задал всего один вопрос — а Аддамс молча опустила взгляд, несколько раз растерянно моргнула… и быстро кивнула.

И у него внутри словно что-то оборвалось.

Наверное, если бы Мадлен не выжила, он бы тут же ушёл и подал на развод. Потому что не смог бы смотреть на Уэнсдэй и знать, что именно она повинна в смерти их ребёнка.

Но Мадлен выжила.

И объединила родителей связью куда более крепкой, нежели официальный брак и клятва в вечной верности перед Богом и людьми.

И Ксавье денно и нощно находился в больнице рядом с женой и дочерью на протяжении трёх месяцев, ушедших на реабилитацию.

Помогал Уэнсдэй вставать с кровати и долго ходить по коридорам, как предписали врачи — поначалу она упрямо отвергала его заботу, но её собственных сил едва хватало, чтобы принять вертикальное положение.

Помогал переодеваться и даже заплетать косы — но за всё это время не проронил ни слова. Не хотел. Да и не мог.

А потом однажды застал её в отделении интенсивной терапии. Уэнсдэй стояла над кувезом, где лежала их крохотная малышка, опутанная бесчисленным количеством проводов и систем жизнеобеспечения.

Водопад густых чёрных волос полностью скрывал лицо Аддамс, но худенькие острые плечи заметно дрожали. А когда она резко обернулась на звук его громких шагов, Ксавье увидел то, чего не видел никогда прежде — по бледным ввалившимся щекам беззвучно катились слёзы.

— Прости меня, — прошептала она практически неслышно, даже не пытаясь утереть мокрые дорожки слёз. А может быть, она и вовсе их не замечала.

— Не у меня проси прощения, — Торп стиснул руки в кулаки с такой силой, что ногти до боли впились в ладони, и кивнул головой в сторону кувеза. — А у неё. Это её ты едва не убила в угоду своему гребаному расследованию.

Он ожидал, что Уэнсдэй по обыкновению скроет истинные чувства под ледяной равнодушной маской, начнёт спорить и сыпать ядовитыми колкостями.

Но она промолчала. Только зажмурилась, как будто от резкой боли, и понуро опустила плечи — словно из неё вдруг вынули стальной стержень, помогающий держать неестественно-ровную осанку.

И Ксавье сдался.

В несколько стремительных шагов преодолел расстояние между ними и заключил Аддамс в объятия. Она вздрогнула всем телом и судорожно выдохнула — а потом внезапно вцепилась в него так крепко, что он не смог бы отстраниться при всём желании.

Но Ксавье и не хотел отстраняться.

Какой бы сильной не была ярость, любовь всегда оказывалась в стократ сильнее.

Когда они пересекают границу штата, пейзаж видоизменяется — в окрестностях Трентона уже выпал первый снег, укрыв поля и небольшие рощи тонким белым полотном, на котором местами виднеются островки чёрной влажной земли. Уэнсдэй немного опускает боковое стекло, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух. Она до сих пор искренне недолюбливает шумный и суетливый Нью-Йорк — и потому почти никогда не возражает против частых визитов в родовое поместье Аддамсов.

Благо, разногласия с родителями заметно сгладились за прошедшие годы.

Ксавье как-то рискнул предположить, что Уэнсдэй стала лучше понимать Мортишу, потому что сама стала матерью — но мгновенно был награждён самым уничижительным взглядом из всех возможных.

Когда Мазерати аккуратно притормаживает в конце извилистой подъездной дорожки, на пороге особняка мгновенно возникает высокая фигура Ларча. Не дожидаясь отдельной просьбы, угрюмый дворецкий приветствует их коротким кивком и начинает доставать из багажника дорожные сумки.

Мадлен трёт глаза маленькими кулачками и сонно потягивается. Но когда Ксавье тянется рукой в заднюю часть салона, чтобы отстегнуть ремни детского кресла, дочь мгновенно принимает свой обычный суровый вид — и сама щёлкает замками. А потом сама открывает дверь и поспешно выбирается из машины.

И откуда только в ней столько упрямства и самостоятельности? Впрочем, ответ очевиден — поразительное влияние наследственности.

Уэнсдэй и Ксавье синхронно переглядываются.

— Скоро мы станем ей совсем не нужны, — с театральным драматизмом вздыхает он, провожая дочь задумчивым взглядом. — И когда она успела так повзрослеть?

— Не преувеличивай. Ей всего пять лет, — резонно возражает Аддамс. — Пошли уже.

Они выходят из машины и неторопливо направляются к особняку вслед за Мадлен.

Погода окончательно испортилась — небо затянуто низкими свинцовыми тучами, резкие порывы ледяного ветра треплют длинное платье Уэнсдэй и распущенные волосы Ксавье.

Похоже, ночью ожидается самая настоящая снежная буря. Но поместье Аддамсов больше не кажется ему мрачным — в ненастные вечера особенно уютно сидеть у огромного горящего камина в их гостиной. Или бродить по хитросплетениям коридоров со множеством дверей, которые никуда не ведут. Или проводить долгие часы в их библиотеке, занимающей добрую половину первого этажа.

Здесь всегда царит та самая атмосфера настоящей любящей семьи, которой Торпу так не хватало после смерти матери.

— Мои дорогие! — торжественно восклицает Гомес, когда они оказываются в полутёмном холле, освещаемом лишь множеством свечей в залитых воском канделябрах. — Мы ужасно рады вас видеть!