Семья Берг
Шрифт:
А Кольцов весело рассказывал:
— Товарищ Сталин вызвал меня сделать доклад о Гражданской войне против фашиста Франко. Я докладывал Иосифу Виссарионовичу и всему составу Политбюро. Сталин слушал меня молча, внимательно.
— А другие члены Политбюро?
— Другие сидели, как воды в рот набрав. Впечатление такое, что при нем они боятся рот раскрыть. Только Ворошилов дружелюбно кивал головой. Иосиф Виссарионович дал мне один из первых экземпляров книги «Краткий курс истории ВКП(б)» и поручил по ней выступить. Он ее редактировал и многое сам написал. Я вам скажу — это великая книга. Великая, как и все, что он делает.
Павел снова мельком глянул на Бориса Ефимова. Тот сидел опустив голову, и было видно, насколько он с братом не согласен.
А Кольцов продолжал:
— Видел я там и Ежова, наркома НКВД, члена Политбюро. Малоприятный на вид человек. Я в Испании слышал, что у нас в стране теперешнее время назвали «ежовщиной». Конечно, расстрел Тухачевского и других военачальников — это грязная работа рук Ежова. Думаю, что товарищ Сталин доверяет
57
Этот эпизод описан в книге Бориса Ефимова «Мой век».
Во время его рассказа из кухни вошла Рая Ефимова, неся пирог, испеченный ею в домашней печи-кастрюле «Чудо». Услышав упоминание о Ежове, она воскликнула:
— Как странно, что его жена еврейка! И, говорят, они любят друг друга. Как можно любить такого изверга и такого слизняка?
Кольцов продолжал:
— На другой день мне позвонил дружелюбно ко мне относящийся нарком обороны Ворошилов и сказал: «Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас ценят, вас любят, вам доверяют».
Видно было, что ему доставляет удовольствие рассказывать о своей близости к верхушке правительства. Но для гостей это прозвучало слишком хвастливо, и все только вежливо промолчали.
За красивым праздничным столом сидела абсолютно счастливая Мария и любовалась сервизом; рядом с ней Павел, тоже с улыбкой счастья на лице. Уже выпили, провожая старый год, и вот кремлевские куранты пробили по радио двенадцать ударов: все закричали «Ура!», Павел откупорил бутылку «Советского шампанского», все стали чокаться, зашумели, обнимались и целовались. Кольцов хотел перекричать всех:
— Товарищи, друзья мои! От нового 1938 года мы все ждем великих достижений, перед нами — великие цели. Товарищ Сталин говорит: «Великая цель рождает великую энергию» — это гениальная фраза. Давайте выпьем за великую энергию и за великого товарища Сталина. Ура!
Его тост был искренним, но в те страшные годы он звучал провокационно — попробуй не выпить за Сталина. Все притихли и изобразили умеренный показной восторг. В этот момент зазвонил телефон, Павел взял трубку:
— Да, спасибо, поздравляю тебя тоже… Конечно, приезжайте, ждем вас.
Обрадовано сообщил гостям:
— Это Соломон Михоэлс, после новогоднего спектакля. Он звонил поздравить своего дядю Арона, но тот сказал, что не празднует христианский новый год, признает только еврейский, осенью. А тетя Оля сразу ему выпалила: «Павлуша Берг получил новую квартиру, иди и поздравь его». Соломон едет к нам с новой женой Анастасией Потоцкой и с нашим общим другом Ильей Зильберштейном.
Мария с Августой кинулись готовить места для вновь прибывших. Августа шепнула ей:
— Вот видишь, ты говорила, что не наберешь двенадцать гостей, а у тебя уже двенадцать.
Увидеть Михоэлса и Зильберштейна всем было интересно. Михоэлс считался признанным великим актером, а Зильберштейн был признанным крупным искусствоведом. Соломон Михоэлс вошел, как всегда, шумный, лохматый, веселый:
— Поздравляем всех. Познакомьтесь с моей Настей. Надеюсь, поднесете нам, как говорят в народе, — и сам поставил на стол три бутылки шампанского.
Опять поднимали бокалы за Новый год, потом Павел встал, постучал вилкой по бокалу, все замолкли — он говорил тост:
— Спасибо, друзья, за то, что пришли праздновать с нами наше новоселье. Хочу вам вот что сказать: мы, собравшиеся здесь, все по происхождению евреи. Только Авочка и Ирина Левантовская русские.
Михоэлс вставил:
— Моя Анастасия полячка.
— Да, а все остальные — евреи, дети из бедной и когда-то бесправной еврейской среды. А теперь мы все — представители русской интеллигенции. Мы тяжелым трудом пробили себе путь. Вот сидит Миша Кольцов — знаменитый журналист и писатель, редактор известных журналов. Вот Соломон Михоэлс — народный артист, руководитель театра, о нем и его театре говорят и пишут. Вот Борис Ефимов — известный художник, чьи рисунки печатают все журналы. Вот рядом Илья Зильберштейн — видный советский искусствовед, его статьи и книги издаются большими тиражами. Вот Моисей Левантовский — блестящий администратор. А вот и Семен Гинзбург — министр, глава всего советского строительства. Вот и моя жена — уже почти доктор, и, я уверен, она будет хорошим доктором. Ну и я — историк, преподаватель, автор статей и книг. Все мы теперь — представители русской интеллигенции. Предлагаю выпить за русскую интеллигенцию, которая приняла нас, евреев, в свою среду.
Тост всем понравился:
— Молодец, Павел, правильно сказал — за русскую интеллигенцию.
Как всегда бывает в компаниях, где присутствует актер, Михоэлса стали просить прочитать что-нибудь. Он встал:
— У нас и веселье, и новоселье. Я прочту шуточные стихи на еврейскую тему «О рыжем Абраше и строгом редакторе». Это пародия на еврейского поэта Уткина, она показывает, как
непросто бывает пробиваться еврею в эту самую русскую интеллигенцию: И Моня, и Сема кушали. А чем он хуже других? Так что трещали заушины, Абраша ел за двоих. Судьба сыграла историю, Подсыпала чепухи: Пророчили консерваторию, А он засел за стихи. Так что же? Прикажете бросить? Нет — так нет. И Абрам, несмотря на осень, Писал о весне сонет. Поэзия — солнце на выгоне, Это же надо понять. Но папаша кричал: — Мишигинер! [58] — Цудрейтер! [59] — кричала мать. Сколько бумаги испорчено! Сколько ночей без сна! Абрашу стихами корчило. Еще бы — весна! Счастье — оно как трактор, Счастье не для ворон. Стол. За столом редактор Кричит в телефон. Ой, какой он сердитый! Боже ты мой! Сердце в груди, не стучи ты, Лучше сбежим домой. Но дом — это кинодрама, Это же Йомкипур! [60] И Абраша редактору прямо Сунул стихов стопу. И редактор крикнул кукушкой: — Что такое? Поэт? Так из вас не получится Пушкин! Стихи — нет! Так что же? Прикажете плакать? Нет — так нет. И Абрам, проклиная слякоть, Прослезился в жилет. Но стихи есть фактор, Как еда и свет. — Нет, — сказал редактор. — Да, — сказал поэт. Сердце, будь упрямо, Плюнь на всех врагов. Жизнь — сплошная драма, Если нет стихов. Сколько нужно рифм им? Сколько нужно слов? Только б сшить татрихим [61] Для редакторов!58
Сумасшедший! (идиш).
59
Ненормальный! (идиш).
60
Судный день! (идиш).
61
Саван (идиш).
Тахрихим (прим. верстальщика).
Михоэлс читал с нарочитым еврейским акцентом, выговаривал еврейские слова так, как их произносили в местечках. Все хохотали до слез:
— Соломон ты наш великий! Какой же ты талантливый!
Опять пили, танцевали под танго и фокстроты. Потом Кольцов предложил:
— Давайте послушаем песни эмигранта Вертинского, он был знаменитым шансонье в России до революции, а теперь живет в эмиграции и тоскует по родине. Ей-богу, в его песнях и исполнении есть что-то особое, свое, очень трогательное.
Никто раньше не слышал Вертинского, уселись слушать песни «Желтый ангел», танго «Магнолия» и «В степи молдованской». В них звучала тихая грусть, особенно в песне «В степи молдованской», когда герой смотрит в сторону России из Румынии, через реку Днестр:
…Звону дальнему тихо я внемлю У Днестра на зеленом лугу И российскую горькую землю Узнаю я на том берегу… ………………………… О, как сладко, как больно сквозь слезы Хоть взглянуть на родную страну.Слушая, притихли. Кольцов сказал, вздохнув:
— Да, тяжело живется в эмиграции. Я встречался со многими — все тоскуют по России. Но никогда больше люди нашей страны не будут вынуждены покинуть ее, никогда. С этим навсегда покончено.
— Надеемся, что так, — ответил Павел.
Расходились с шумом, уже под утро. Проводив гостей, Павел обнял Марию:
— Я же тебе говорил, что все будет хорошо.
Она прижалась к нему:
— Дело в том, — так она всегда начинала свои фразы, — дело в том, Павлик мой дорогой, что я абсолютно, абсолютно счастлива с тобой.