Семья

Он пристально смотрел, как жена отворяла дверь, как торопливо выходила она на улицу. Долго прислушивался к удалявшемуся стуку ее гэта.

Санкити чувствовал, что весь дрожит, ожидая возвращения жены. Видимо, в такие минуты и приходит человеку мысль о разводе. Думал, думал Санкити и вот что придумал: жизнь аскета, конечно, тосклива и холодна, — но другого способа избавиться от мук ревности он не видел. А ведь он должен работать, чтобы кормить жену и детей. Хорошо, он превратит свой дом в монастырь. Это единственный выход.

О-Юки вернулась очень скоро и сказала, что не застала Цутому.

На другой день муж и жена получили от Цутому открытку. Он благодарил за подарки сыну, просил извинения, что не был в гостинице, когда приходила о-Юки, и передавал поклон матери.

Наступил конец октября. Санкити простудился и слег. Матушка Нагура все еще жила в доме дочери. О-Юки ухаживала за мужем, стряпала ему, готовила лекарства. Санкити лежал у себя на втором этаже. Иногда к нему приходили дети, они дергали о-Юки за подол, за руки, тянули вниз.

— Где это вы так простудились, дядюшка? — поднявшись к Санкити, еще с порога спросил Сёта.

Санкити уже поправлялся. Он полулежал, откинувшись на подушку.

— Ты извини, я еще не встаю. — И, прежде чем Сёта открыл рот для ответа, прибавил: — Ну как на Кабуто-тё? Наладилось дело с новой конторой Хирота, или как там его зовут?..

Сёта кисло улыбнулся.

— Как вам сказать? Штору с фирменным ярлыком повесили, но служащие все разбежались. Мы теперь перебрались в крохотную конурку. После краха Сиосэ все пошло кувырком.

— Но ты все еще служишь там?

— Последнее время почти нечего делать. Я попытался было провернуть для фирмы одно дело. Решил показать им, как надо действовать. Девять раз гонял рикшу к одному клиенту. И все под проливным дождем. Я решил — или спасу фирму, или пусть все идет прахом. Но тот клиент так и не вышел ко мне. А в конторе стали говорить, что, дескать, Хасимото слишком рискует. Вот цыплячьи души! Что можно с такими сделать. Вижу, надо искать что-то новое...

Глаза у Сёта блестели. Но в глубине их Санкити заметил усталость. Сёта пошарил в рукаве и вынул кокон, в котором гремел кусочек свинца.

— От нечего делать, — объяснил Сёта, — вот, сделал игрушку.

Он вспомнил знаменитого эдоского купца, который придумывал детские игрушки, и прибавил, что теперь редко встречаются люди с тонким вкусом.

Лучи солнца, скользя по коньку соседней крыши, падали в комнату. Облокотившись на подушку, Санкити смотрел, как Сёта катает перед ним гремящий кокон с кусочком свинца внутри.

Санкити решил было завести у себя в доме монастырские порядки, но о-Юки отказалась быть монахиней. Санкити уже выздоровел, но душа у него была в смятении. Хлебнув в юности много горя, он был чуток на всякое проявление внимания к себе и теперь был благодарен о-Юки за то, что она так заботливо и любовно ухаживала за ним, когда он болел. Но временами он вдруг чувствовал себя униженным.

«Любовь брата и сестры — вот это лучше всего», — решил Санкити. Он будет любить о-Юки, как свою младшую сестренку.

В один из пасмурных ноябрьских дней они вместе отправились за покупками. Муж и жена редко выходили куда-нибудь вдвоем. О-Юки в темно-синем пальто поверх выходного кимоно шла за мужем. Глаза ее говорили: «Что это сегодня случилось с папочкой? »

Выйдя на какую-то улицу, Санкити остановился.

— Послушай, о-Юки, держись бодрее. Чего ты стесняешься? Мне просто неловко за тебя становится.

— Но ведь мы, я... — покраснела от смущения о-Юки.

Санкити привел о-Юки в европейский ресторан. Они прошли на второй этаж. Там, кроме них, никого не было. Санкити выбрал столик у окна и сел. О-Юки сняла перчатки и положила свои огрубевшие от работы руки на белую скатерть.

— Так вот, значит, что тебе нравится, — сказала о-Юки, оглядывая зал, украшенный вазами с цветами, зеркалами, старинными, писанными маслом картинами. Она подошла к окну, взглянула на крыши домов, потом на улицу.

Официант в белой куртке принес кушанья. Берясь за ложку, Санкити спросил, глядя в глаза о-Юки:

— Скажи, пожалуйста, ты завидуешь кому-нибудь из своих старых подруг? Помнишь, к нам как-то заходила одна в черном крепдешиновом хаори? Она так постарела, что ее трудно узнать, совсем бабушкой стала.

— У нее же так много детей! — заступилась за подругу о-Юки.

— А помнишь, у тебя была еще одна подруга? Она уехала в Америку на заработки. И сказала, что будет посылать деньги мужу. Бывают же такие женщины! Что ты думаешь о таких, как она?

— Я думаю, что она молодец.

Официант принес второе блюдо. Несколько минут они ели молча.

— А как дела у твоей знакомой, что живет в Сиба? — спросил Санкити. — Ты ведь часто к ней ходишь.

— Она только и знает, что жалуется на своего мужа. Скучно, говорит, с ним, совсем он никудышный.

— Одного у женщин не отнимешь — живучие они. Возьми семью Наоки. Из всех стариков жива осталась одна бабушка. Когда я слышу, как иная толстуха говорит, что женщина — слабое создание, мне хочется смеяться.

— И все-таки мы завидуем вам, мужчинам. Ни за что бы я не хотела родиться женщиной второй раз.

За окнами от закатных лучей все как будто покрылось лаком, и окна стали похожи на картины с глубокой перспективой. Закат скоро погас, и улицы погрузились в сумерки. Санкити возвращался домой, шагая подле насытившейся в ресторане «младшей сестры», а на сердце у него было по-прежнему тоскливо.

7

Выйдя из Комагата, Сёта прошел вдоль реки мимо моста Умаябаси, свернул в узкий проулок, который вывел его на улицу Курамаэ, и по широкому бульвару не спеша зашагал к дому Санкити.

Санкити только что вернулся из путешествия. Сёта, не входя в дом, крикнул с порога:

— Не хотите ли, дядя, немного прогуляться?

— Охотно, но ты все-таки зайди к нам ненадолго.

У Санкити был гость. Из деревни приехал старый Нагура за своей женой, которая встретила в Токио и Новый год.

— Вон кто к нам пожаловал! — приветствовал Сёта старый Нагура.

Годы наложили свой отпечаток на этого живого, энергичного старика. Борода его стала совсем белой.

Сёта и Санкити пили чай. Глядя на загорелое лицо дяди, Сёта сказал: