Семья
Шрифт:
Морихико хлопнул в ладоши.
После ужина Санкити стал подробно расспрашивать брата о его делах. Восемь лет Морихико вел тяжбу из-за лесов у себя на родине. Когда речь заходила о лесах, Морихико задыхался от негодования. Он считал спасенье лесов делом своей жизни. Санкити и раньше знал, как относится правительство и местные власти к открытым и заповедным лесам, слыхал и о хищнической порубке леса. Морихико рассказал, что с тех пор, как он сидит здесь, в Токио, защищая интересы своей провинции, он не получил за свои труды ни одного гроша. Правда, он добился, что его провинция каждый год получает
— Одно время, — Морихико потер над хибати руки, — депутатом от нашей провинции был М-сан. Приходит он однажды ко мне и говорит: «Подсчитай, Коидзуми, сколько ты потратил на хлопоты своих денег за эти годы». Я подсчитал, оказалось тридцать три тысячи иен. Счет я отдал М-сану. Но он с тех пор и не заикался об этих деньгах, а я не стал напоминать. Тогда вмешался губернатор и выхлопотал мне у государства пособие — шесть тысяч иен. Деньги перевели в местное отделение банка. А там, как тебе известно, хранилась долговая расписка отца Сёта, заверенная к тому же моей печатью. Компания, которой Тацуо задолжал, решила воспользоваться случаем, и на эти шесть тысяч был наложен арест. Так я потерял еще полторы тысячи иен. Это ужас что такое! Для кого, спрашивается, трачу я свои силы и энергию?
— Надо было тогда же все бросить. Сказал бы, что вот, мол, тебе удалось сделать то-то и то-то, а дальше пусть уж местные власти сами о лесах заботятся. Сложил бы с себя обязанности представителя и уехал отсюда. Тогда бы и в провинции зашевелились. А ты решил сам все довести до конца, рассчитывая на людскую благодарность, — вот и попал в беду. Я думаю, тебе пора образумиться. Займись каким-нибудь выгодным делом...
— Выгодным! Разве я старался ради выгоды? Разве для этого потратил я целых восемь лет? Знаешь, как мне порой бывало трудно. Тогда я шел поздно ночью к мосту Нидзюбаси и читал стихи. Читал и плакал.
У Морихико и сейчас текли по щекам слезы.
— Конечно, во всем виноват я сам. Такой уж у меня характер — раз начав что-нибудь, я не могу бросить на полдороге. Там, на родине, они не понимают меня. Они просто не в состоянии понять. И я не обижаюсь на них. Но я уверен, через сто лет люди будут с благодарностью вспоминать мое имя.
— Ну, если понимать дело таким образом, тогда ты обязан довести до конца эту историю с лесами. А как это практически осуществить, я просто не представляю себе...
— Я решил скопить денег. Мне придется очень много работать сейчас.
— Тебе будет трудно. Ты ведь не из тех, кто видит в работе только источник обогащения.
— Это верно. Но до сих пор я просто не думал о деньгах. Теперь я буду о них думать. И я уверен, что сумею скопить достаточно.
— Боюсь, как бы и ты не пошел по пути Минору. Я все время чувствую рядом присутствие отца. Что ни начнешь делать, чем ни займешься — он все время здесь. Ты никогда не чувствовал этого?
Морихико молча смотрел на брата.
— А я постоянно ощущаю этот гнет, — уныло продолжал Санкити. — Сестра Хасимото исстрадалась в одиночестве. Ты — живешь без семьи, год за годом торчишь в этой гостинице. Я — забился в доме под крышу, голова пухнет от работы, а толку никакого. Чем наша жизнь отличается от тюрьмы-чулана
старого Тадахиро Коидзуми? Одряхлела семья — и повисла на наших плечах.— Это верно.
— Я не хочу больше так жить. И тебе я собирался сказать...
— Подожди... Мне скоро пятьдесят. Если в пятьдесят лет окажется, что из моих планов ничего не вышло, я все брошу и уеду в деревню, куда угодно. А пока подожди...
— Да нет, ты не понял меня!
— Ну хорошо, перестанем об этом. Так ты, значит, не можешь мне сейчас помочь?
— Попробую что-нибудь придумать. Я тогда дам тебе знать.
— Мне нужно знать сейчас, могу я рассчитывать на твою помощь или нет, — твердо сказал Морихико и, переменив тон, добавил: — Ты пришел сегодня ко мне, чтобы поучить меня уму-разуму? Вот ведь забавно, а?
Морихико громко рассмеялся.
Санкити ушел от брата в девятом часу. Всю дорогу домой он думал о Морихико. Беря у мужа пальто и шляпу, о-Юки спросила:
— О чем же вы так долго говорили?
— О деньгах, о чем же еще?
— Прав был отец. Знаешь, что он сказал про тебя: «Слишком твой муж печется о своих братьях».
Дождь, ливший с полуночи, утром сменился легким снежком.
Днем Танэо и Синкити водили в баню. Потом о-Юки вымыла Гиндзо. Она вернулась из бани последняя, шла по мокрой дороге одна,’под зонтиком. Со светлого неба белым пухом медленно падали снежинки. О-Юки была одета легко. Но тело ее после горячей ванны приятно горело, и она с наслаждением вдыхала свежий, пахнущий весной воздух. Снег падал на сухую, горячую кожу, приятно холодил ее. Кое-где белели мокрые крыши.
— Долго же ты мылась, — проворчала мать.
— Я ведь и детей вымыла, — возразила о-Юки и прошла на кухню.
Она смочила холодной водой разгоряченное лицо. Посмотрелась в большое зеркало на комоде, воткнула в волосы над ушами тонкие самшитовые гребни.
— Вы только что из бани, тетушка? — раздался голос Сёта. Не останавливаясь, он поднялся по лестнице наверх. О-Юки и не заметила, как он вошел.
— Вот и отлично, что заглянул, — встретил Санкити племянника.
— Мне, кроме вас, не к кому и пойти.
Сёта, не снимая длинного голубого шарфа, сел перед Санкити. В застекленные сёдзи были видны мокрые стены домов, улица. Вечерело. У Сёта было то выражение лица, какое появлялось у него, когда его тянуло к Мукодзима.
— А снег-то сегодня весенний, — заметил Сёта.
— Знаешь, я вчера был у Морихико. Мы с ним долго говорили о всякой всячине. И, между прочим, о деньгах. Я попробовал намекнуть, что ему лучше вернуться в деревню. Мы говорили с ним с трех часов до восьми...
— Ого, вам вчера досталось. Я-то знаю, что такое говорить с дядей Морихико подряд пять часов.
— Удивительное дело, мы на многие вещи смотрим по-разному. Я стараюсь его убедить, но мои слова просто не доходят до его сознания. Очевидно, я не умею ясно выразить свою мысль. Из всего разговора он понял только, что я хочу, чтобы он уехал из Токио и поселился в деревне.
— Ишь чего захотели! Дядя Морихико всегда будет жить в первоклассной гостинице, да еще в самом дорогом номере. Ходить в сандалиях, копаться в земле и на досуге размышлять о бренности бытия — нет, этим его не заманишь в деревню.