Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы
Шрифт:
По определению первого исследователя и публикатора «Песни о великой матери», «современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России — эти темы пронизывают всю поэму. «Песнь» не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам пророческую весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь — Китеж. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный <...>
Жанр поэмы— лирический эпос, сказание, в ней Клюев предстает как единственный в русской, да и во всей мировой поэзии мифотворец двадцатого века. Миф, эпос. Не старое или новое — вечное. Это книга народной судьбы...» 53 Только поэмы «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» и «Заозерье» из клюевского трагического эпоса были опубликованы при жизни поэта, все
* * *
В 1928 г. выходит последний сборник стихотворений Клюева «Изба и поле», всецело составленный из ранее напечатанного. Однако в следующие пять лет — период наиболее интенсивного и даже как бы «отчаянного» творчества — им, кроме трагического эпоса «отлетающей» России, создается значительный пласт лирики, объединенный именем Анатолия Яр-Кравченко — героя его последнего лирического романа. Через всю клюевскую поэзию проходит тема поисков и обретения (а также и потери) родственной души, близкого человека в чуждом и враждебном мире. Но это, конечно же, не только лирическая тема, а и лейтмотив биографии поэта, выразившийся в продолжительной переписке с Блоком, в общении с Есениным. Стихи второй книги «Песнослова», сборника «Львиный хлеб», поэмы «Четвертый Рим» погружают в мир драматических коллизий, возникших на почве сложных взаимоотношений с ним, итог которых подводился в поэмах «Плач о Сергее Есенине» и «Песнь о великой матери». С 1928 г. героем почти всех лирических посланий Клюева становится приехавший из-под Киева (дачный поселок Святошино) в Ленинград поступать в Академию художеств Анатолий Кравченко.
Их тесное общение продолжалось более пяти лет, до ареста Клюева. Для него Анатолий стал жизненным эликсиром в самый мрачный период существования на свободе. Это он подчеркивает в своих посвященных ему инскриптах: «Анатолию Яр-Кравченко — его прекрасной юности, в год моей последней любви и последних песен — 1929-й. Николай
53 Шенталинский В. [Предисловие к поэме] // Знамя. 1991. № 11. С. 4.
Клюев» (на их совместной фотографии); «Сладчайшему брату Анатолию Кравченко стихи мои — цветы с луга Пантелеймона во искупление печали душевной — на радость и торжество светлой любви моей...» (на книге «Изба и поле»).
Но что инскрипты,— к Анатолию Яр-Кравченко он обращается со стихотворениями, циклами, в которых тот выступает не только адресатом посвящений, но и героем. Так создается оставшаяся неизданной книга философско-любовной лирики «О чем шумят седые кедры» (1929—1932), а также целый ряд других стихотворений на эту тему.
Каким предстает здесь Анатолий? Сближая героя с собой, поэт подчас даже готов воспринять его как собрата по трагической судьбе, например, в обращенном к нему стихотворении «Вспоминаю тебя и не помню...» (1929, в книгу «О чем шумят седые кедры» не входит):
И теперь, когда головы наши Подарила судьба палачу, Перед страшной кровавою чашей Я сладимую теплю свечу.
Но и наоборот, он же в иные моменты видится ему представителем племени «победителей» — «товарищем, вскормленным звездой / Пятиочитой и пурпурной» («Сегодня звонкие капели...», 1932). Однако не этим дорог Клюеву Анатолий, о чем свидетельствуют откровенные строки: «Мне революция не мать, / Когда б тебя не вспоминать!» («Мне революция не мать...», 1932). Дорог же он ему как раз не историческим (тем более не политическим) оптимизмом, а оптимизмом его человеческих ценностей, природных сил. С образом Анатолия в поэзии Клюева неизменно связывается представление о свежести и обновлении чувств: «Ты был как росный ветерок...» («Зимы не помнят воробьи...», 1932); Пью весеннее имя, / Словно борозды ливень...» («Приласкать бы собаку...», 1932).
Однако только этим жизнеутверждающим началом образ Анатолия в поэзии Клюева не исчерпывается. С ним сопряжен также и момент драматический. Как бы ни был поэт упоен счастьем такой взаимности, тревога за ее дальнейшую судьбу, сомненье в ее прочности дают о себе знать: «Не потому ли над бумагой / Звенит издевкой карандаш, /
Что бледность юности не пара...» («По жизни радуйтесь со мной...», 1932 или 1933), «Мое дитя, в дупле рысенок, /Я лысый пень, а ты — ребенок...» («По восемнадцатой весне...», 1932), «Как страшно черные грехи / Нести к порогу дружбы юной!» («У пихты волосата лапа...», 1932). Сомнения, как и следовало ожидать, оправдываются, и поначалу однозначный образ Анатолия дополняется новой характеристикой, более сложным комплексом эпитетов: «Есть жернов смерти тяжелей — / Твое предательство,— злодей, / Лукавый раб, жених, владыка!» («Не верю, что читать без слез...», 1933). Неслучайно в своем герое поэт подмечает одновременно «лед и яхонт любимых зрачков...» («Вспоминаю тебя и не помню...»).Таков круг восприятий Клюевым Анатолия Яр-Кравченко. Но не менее существенно учесть и отношения с другой стороны. Признательность младшего к старшему за то, что он ввел его в мир художественной элиты, стоит здесь, несомненно, на первом месте. «Меня знакомит с художниками, скульпторами, артистами. И говорит: "Уж меня слушайся, я Сереженьке так же говорил..."»,— сообщает он о Клюеве родителям в письме 14 декабря 1928 г. Здесь же добавляет: «Устроился к профессору Савинскому, учителю Савинова. Это еще лучше и популярнее. Мне помогал Клюев через художников и скульптора Дитриха. В эту студию насилу попал, берут только самые сливки».
Клюев становится для Анатолия высочайшим духовным авторитетом. Это проскальзывает и в его письмах к родителям: «Художник идет таинственными путями, говорит Клюев, и он прав» (12 февраля 1930 г.). В письме же к самому Клюеву он обращается с просьбой о духовной поддержке: «Успокой мое сердце. Наполни его радостью. Это в твоей власти»54 (22 августа 1929 г.).
Разлуке друзей по причине ареста и ссылки старшего чуть ранее предшествует их некоторый отход друг от друга, носящий
54 См.: Михайлов А. Лед и яхонт любимых зрачков // Север. 1993. № 10. С. 134,135.
характер любовной «измены». Анатолий женится. По поводу их размолвки Клюев ему пишет: «Кланяюсь тебе и посылаю свое благословение, извини, что задержал прилагаемые стихи <...> Кольцо твое получено и висит на кухне на гвоздике над полкой верхней. Я тронут доверием Зинаиды (жена Анатолия. — А. М.) ко мне,— еще не остывшему, по ее словам, негодяю! Кланяюсь ей и мысленно преподношу самую белую розу <...>
Как твои карие яхонты? Померкли для меня — твоего придворного поэта — навсегда?.. Целую тебя в них, пусть они поплачут о моей и твоей судьбе! Знать это — утешительно» 55.
Отход Яр-Кравченко от Клюева не стал, однако, причиной их внутреннего человеческого разрыва. Не произошло отречения и Анатолия от осужденного Клюева. Написанные им письма к опальному поэту нам неизвестны, но о его отношении к нему в эти годы с полной определенностью свидетельствуют следующие признания в письмах к родителям: «Н<иколаю> А<лексеевичу> не пишу по некоторым соображениям. Очень занят. Напишите ему самые лучшие и дорогие слова. Он благословил мой жизненный путь великим светом красоты и прекрасного. Имя его самое высокое для меня» (18 февраля 1935 г.) А вот исполненное особой признательности письмо 5 мая того же года с Кавказа: «Я среди этих каменных гор и этого гордого молчания природы много думаю о дедушке, который прошел через всю <мою> жизнь, показал мне диковинную птицу и ушел. А я стою зачарованный, стою, боюсь дышать, чтоб не отпугнуть паву. Но она неудержима, обнимает протянутые к ней руки и расправляет крылья, чтобы улететь. Я плачу»36.
* * *
На пути к Голгофе Клюев уже не делает ни малейших уступок своим недругам во взглядах на Россию, крестьянство,
55 Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 168,169.
56 Михайлов А. Пути развития новокрестьянской поэзии. Л., 1990. С. 240.
религию и поэзию. На «социальный заказ» большевиков воспеть их режим он ответил убийственными строками:
Рогатых хозяев жизни Хрипом ночных ветров Приказано златоризней Одеть в жемчуга стихов. Ну что же: не будет голым Тот, кого проклял Бог...