Северские земли

– Можно и к старосте. Его книга называется «ревизская сказка» и туда велено весь податный люд вписывать.

– О, так я тогда побегу? – обрадовался егерь.

– Можно и побежать, быстрый ты человек, - не стал спорить улыбающийся священник. – Но только староста в Козельск уехал и сказал раньше, чем через неделю, не ждать.

Потом посмотрел на вытянувшееся лицо Тита, и, не выдержав, засмеялся.

– Ох, Тит, Тит… Совсем ты одичал у себя в лесу. Ревизские сказки тоже я веду – староста у нас неграмотный. Да впишу, впишу, не сомневайся. Нам у князя сказали не чиниться и всех вписывать, кто приблудится. Оно понятно почему – вечная наша беда. Землицы у нас много, а взять её некем. Люди – самое главное богатство. Потому и велено: если кто приблудный захочет в податные вписаться – не препятствовать, подходить с лаской, отводить землю и вписывать имя и родичей в ревизскую сказку. Всякие бродяги и беглые, конечно, либо всё про себя врут, а если кто почестней, те сразу так говорят – пиши, мол, Иваном, а родни своей я не помню. Таких так и вписывают – «Иван, не помнящий родства».

Он повернулся к Лушке:

– Ты ж, красавица, небось тоже родни своей не помнишь?

Лушка, закутавшаяся в платок так, что одни глаза наружу торчали, молча отчаянно замотала головой.

– Ну вот! – почему-то даже немного обрадовался угадке батюшка. – Как я и говорил. А записать-то тебя как?

– Записать? – почему-то хрипло повторила Лушка и зависла. Потом, сообразив, ответила. – Записать Анфисой можно.

– Ну просто отлично! – ещё больше обрадовался поп. – Даже не Марья. А сына твоего как запишем?

– Сына?

– Сына, сына… Э максимис эд минима[2], как говорили римляне.

[2] A maximis ad minima (лат.) - от большего к меньшему; от большого к малому.

– Ну это… - Лушка совсем растерялась.
– Младенца можно и Глебом вписать.

– Можно! Можно и Глебом. – утвердительно кивнул батюшка. – Княжий тёзка, значит, будет. Ещё ко мне дела есть?

– Нам бы это… - опять замялся Тит. – Пацана бы посмотреть.

И егерь, мекая и бекая, пересказал недавнюю эпопею с обменом подменыша. Батюшка выслушал всё с каменным лицом, хотя внутри себя, Ждан был готов поклясться в этом, ржал как конь.

– Ну что ж, - кивнул он, когда Тит завершил дозволенные речи. – давай, знающий ты человек, этого лешачьего соблазнителя, посмотрим на него.

Он взял кулёк у Лушки, и очень пристально посмотрел Ждану в глаза.

Никогда в жизни Ждан не испытывал ничего подобного. Это было… Это было похоже... Пожалуй, больше всего это было похоже на сканирование – у переселенца было полное ощущение, что в течении нескольких минут внутри него, пусть деликатно - но покопались.

– Что вам сказать, - заявил батюшка, вернув младенца Лушке. – Я, конечно, завтра в церкви ещё на всякий случай окроплю его святой водой, лишним не будет, но в целом…Он, без всяких сомнений, человек, и зла в нём нет. За это не волнуйтесь. Вот только...

Он повернулся и посмотрел Лушке прямо в глаза. Оказалось, эти весёлые васильковые глаза могут быть и такими.

Страшными, как жало направленной в лицо стрелы.

– Ты мне ничего рассказать не хочешь? – спросил настолько негромким и ровным голосом, что Лушка чуть не описалась.

Она прямо с лавки бухнулась на колеи и с мукой в голосе закричала:

– Не могу я!!! Не могу я так, здесь! Не моя это тайна! Завтра на исповеди всё расскажу - как на духу.

Глаза у священника погасли – как будто арбалет со взвода сняли.

– И то верно! – прежним весёлым голосом сказал он. – Давайте ложиться, что ли? Утро вечера мудренее.

***

К исповеди Лушка пошла последней. Около часа в опустевшей церкви она, глотая слёзы, рассказывала о своей сломавшейся навсегда жизни.

Выслушав до конца и ни разу не перебив, священник отпустил ей грехи, а потом, закончив обряд, опустился, как она, на колени и спросил – лицо в лицо, глаза в глаза:

– Знаешь, Лукерья, как меня зовут?

– Нет, - смущённо призналась та. – Вас по имени никто при мне называл ещё.

– Это не страшно, - успокоил её поп. – Позже узнаешь, имя моё всё село знает. А фамилию мою знаешь?

Лушка молча покачала головой.

– А фамилия моя – Адашев. – почему-то грустно сообщил батюшка. – Семён мне совсем дальний родич был, седьмая вода на киселе. Я его и не видел никогда, слышал только. То, что мальчик – дворянин, я сразу понял, еще когда он у тебя на руках был – Дар подсказал. Но едва не убил я тебя вчера потому, что свою кровь в приблудном младенце увидел. Кто ж знал…

Он поднялся, отряхнул рясу и пошёл к двери. Потом обернулся и будничным тоном сказал:

– Мне церкву запирать надо.

Лушка, охнув, подхватилась и кинулась к двери.

– Постой! – остановил её поп. Потом подошёл поближе и негромко сказал:

– В ваше дело я не полезу. Не потому, что боюсь, а потому, что толку не будет – меня там как клопа раздавят. Ничем не помогу, только хуже сделаю и вас раскрою. Моё положение сейчас не сильно от вашего отличается – иначе бы меня в этом Богом забытом приходе не прятали.

Он опять вздохнул, да не грустно, а как-то горько, и добавил:

– Ты, Луш, поезжай на кордон. Живи там, ничего не бойся, так и впрямь лучше для всех будет. Старосте я всё правильно обскажу, так, как надо. Тит – хороший мужик, его не пугайся. Ну и я, если что, чем смогу – помогу.

И старый священник открыл дверь, выпуская новую прихожанку.

Глава 21. «Детство, детство, ты куда бежишь, детство, детство, ты куда спешишь?»

На кордоне Ждан, точнее, уже Глеб, прожил первые семь лет своей жизни. Это было очень счастливое время. И это было настоящее детство – с добрыми и заботливыми родителями.

Да, да, именно так. Примерно через месяц после появления незваных гостей на кордоне Тит и Лушка начали спать вместе. И удивляться этому не приходится – иначе это была бы не Лушка. Через пару месяцев после этого события Тит, помявшись, как-то вечером изрёк:

– Анфис, что мы с тобой во грехе живём-то? Давай в следующий раз в Гранном Холме к батюшке пойдём, обвенчаемся.

Лушка же, вместо того, чтобы обрадоваться, горько разрыдалась:

– Прости меня, Титушко! Лучшего, чем ты, мужа я не желала бы никогда. Жить с тобой буду, сколько Бог даст, и каждому дню совместной жизни радоваться стану. И верна тебе буду, и на другого не посмотрю, но под венец пойти не могу. Не вольна я собой распоряжаться.

– А что ж так? – насупился в чёрную бороду егерь.

– А вон же, - и плачущая Лушка кивнула на подросшего Глеба, который довольно бодро ползал по полу. – Вон она – неволя моя. Я теперь с ним навсегда повязана, куда он – туда и я. Видать, крепко Богородица нас с ним связала, навсегда обе наши судьбы в одну нитку сплела.