Шакал

— Потом привыкнет. Тебе там Света привет передавала.

— Только не говори, что обещала ждать возвращения.

— Нет. Она уже с другим мутит.

— Верно, жизнь не стоит на месте. Бывай.

— И ты держись, — ответил Санька.

Они ушли. Вновь ключ в замке отрезал меня от свободы и неожиданно для меня от чего-то важного. Я и не думал, что они так меня ценят и переживают. Для меня отношения в семье всегда были больше похожи на игру, а не на реальность. Как будто я играл в симулятор семьи. Не было ощущения родства с ними. Да я и не стремился это родство почувствовать, чтоб не разочароваться, не попасть под контроль. Глупо было жить и не понимать, что меня никто не хотел контролировать, а просто хотели общения. Общение — это ведь естественная потребность, как и уединение. Почему-то я это понял лишь сейчас.

Мы сами выбираем свой путь, сами решаем, как к нам будут относиться люди. Все решения за нашу жизнь есть лишь у нас. Впускать в душу тепло или создавать лёд, быть кем-то или оставаться слизняком. Я свой выбор сделал. Выбрал путь. Оставалось его придерживаться и больше никуда не сворачивать, как я уже делал до этого. Мне не хватало духа посмотреть вперёд, всегда были сомнения, что я не справлюсь с жизнью, поэтому было проще отступить, чем идти вперёд. Больше отступать и сворачивать я не собирался.

Дожди закончились через неделю. К тому времени я уже с ума сходил от одиночества. Со мной никто не разговаривал. Я чувствовал себя кем-то вроде чумного. Мне молча приносили еду, выводили до туалета, и всё. На этом больше никаких развлечений, кроме мыслей. Никогда в жизни я столько не думал, как в то время. Постепенно стены начали давить. Всё же хуже пытки для человека нет, кроме как остаться одному без дела, которое хоть как бы скрашивало время и заставляло это время двигаться.

Когда закончились дожди, то два дня дали, чтоб просохла дорога, а после этого меня погрузили в машину с охраной, которая должна была защищать караван. После этого потянулись однообразные дни пути.

Я ехал на заднем сиденье в наручниках и с кандалами на ногах. Разговаривать было запрещено. Максимум, что можно было это слегка поменять положение тела. Мы останавливались каждые шесть часов на полчаса, чтоб размять тело. Ночи проводили в фортах и городах, где меня определяли в камеру.

Дорога казалась разнообразием и одновременно это было что-то утомительное и тяжёлое. Каждый день мы были в движение, а я оставался на месте, потому что начинал понимать, что жизнь теперь проходит мимо меня. Я не мог в ней участвовать. Не мог сделать лишний шаг без разрешения. Добиваясь свободы в выборе, я загнал себя в угол. Это стало ощущаться острее, когда мы приехали в какой-то город, а там был праздник. Весь город гулял. Играла музыка. Я слышал смех и разговоры с улицы, находясь в камере. Охрана решила не заморачиваться нашим надзором. Они приковали нас к лавкам и ушли гулять. Одному мужику в камере со мной стало плохо. Он долго звал на помощь, потом стонал, а никому не было дело. Он умер с рассветом. К тому времени за нами пришли, чтоб накормить и погрузить в машину, чтобы ехать дальше. Труп оставили в камере, чтоб выкинуть ночью. В ту ночь и стало понятно, что окружающим на нас плевать. Мы были теми, кому не подадут руки, не помогут, если станет плохо. Мы нарушили правила этого мира и за это мир от нас отвернулся. Одиночки, которые по недоразумению остались в живых, чтоб отработать вину на пользу других.

Именно тогда я и стал задумываться, что нужно было выбрать казнь. Жизнь была слишком сложной штукой, чтоб бороться. Любая борьба требовала сил, а у меня этих сил не было. Какие могут быть силы у слабака? Я же всегда был слабаком.

Слом и депрессия настигают одних раньше, а других позже. Приходит понимание, что случилось и какая будет жизнь, в которой больше не было места и смысла. Жить ради жизни, которая была существованием. Это сложно осознать, как и принять. Глупость и уверенность в том, что ты в мире подобен богам. Что пытаешься чего-то решать и эти решения одна сплошная ошибка. Потом перекладывания жизни на чужие плечи. Поиски виновных и вновь ответ, что во всём виноват выбирающий путь.

За время поездки я впал в состоянии глубокой депрессии, когда уже и мир перестал радовать, а жизнь потеряла смысл. Кто-то пытался бороться с системой. Грубил, хамил, ругался с охранной, получал тумаков, лишался еды и никак не мог угомониться. Другие молча принимали судьбу. С каждой остановкой осуждённых становилось всё больше. Пока нас не пересадили в отдельный автобус.

Я не запоминал охрану, которая ехала с нами несколько дней и менялась на других. Не запоминал заключённых, которых тасовали в камерах как карты в колоде и никогда нельзя было угадать кто будет с тобой коротать ночь. В память врезался лишь один кадр, который уверял всех, что его освободят товарищи. Он был из бандитской шайки. Поймали его случайно. Этот разговор услышал один из охранников. Парня быстро расстреляли, а труп оставили дожидаться ночи за городом, повесив его на столбе.

Чем дальше мы углублялись вглубь страны, тем больше я начинал понимать слова моего отца в этом мире. Он был прав: побережье было тихим местом, в отличие от других городов. На побережье не было такой жестокости, как здесь. Возможно, в этих городах я бы прижился, и срок бы получил меньше, чем на побережье.

Каторга находилась вдали от оживлённого города на берегу озера, от которого несло уже за несколько километров. Это был завод под открытым небом, где выделывали кожу, которую свозили сюда с ближайших ферм. Рядом с заводом стояли десять бараков в два этажа и длиной метров в тридцать. Всё это окружали две бетонные стены с колючей проволокой. Между стенами бегали собаки.

Когда мы въехали во двор, то я увидел группы людей по десять человек, которые шли под командованием солдат в кожаной броне. Оружие здесь держали наизготовку и применяли при необходимости даже не задумываясь. Мы только выбрались из автобуса, когда раздались выстрелы. Один мужик упал на песок и больше не встал. Тогда показалось, что здесь люди стреляют по любому чиху. Только позже я смог разобраться в местных порядках. Люди здесь ценились первые два, может три года, а дальше их старались пустить в расход, освобождая место для новых, свежих работников. Физически было сложно работать на выделывание кожи. Не все выдерживали. Быстро летело вниз здоровье. Сильно сдавали лёгкие. Кожа покрывалась незаживающими язвами из-за кислот, с которыми приходилось работать. Чтоб тебя не пустили в расход, приходилось доказывать, что ты чего-то ещё стоишь. Но пока, первые годы, можно было этого не бояться. Главное, выполнять работу, не нарушать распорядок и не конфликтовать. Легко сказать, но сложнее сделать.

Нас отправили мыться и стричься. Здесь, в борьбе с вшами и клопами раз в три дня сбривали все волосы под ноль. Потом выдали вещи. Короткие штаны, по типу длинных шорт, майка без рукавов, что походило на мешок с дырками и повязку на голову. Вместо фильтра использовались повязки на лицо, которые смачивались какой-то гадостью, что могла бороться с вонью. На руки давали перчатки, а на ноги кожаные ботинки без подошв. Нас раскидали по разным отрядам. Получилось так, что мы почти не пересекались с заключёнными, с которыми приехали сюда. Я так понимаю, что всё это было сделано, чтоб не было сговоров.

В отряде было десять человек, как и в камере, где предстояло коротать ночные часы. Дневных часов на отдых не было. В это время нас загоняли в помещения и там мы опять же работали. Труд здесь был в приоритете от заката до рассвета. Каждый день. С небольшими перерывами на приёмы пищи и хождение в храм, чтоб была возможность попросить искупления за свои грехи.

В первый день я чувствовал себя скотиной, которую гоняют пастухи. Только движение. Не минуты покоя. Работа. Какие-то скудные объяснения что делать по типу: «возьми эту хрень и кинь туда». А потом ругань, что: «туда надо было кидать не туда, а вынь туда». Я стоял как идиот и ничего не понимал. А если стоишь, то, значит, ты не работаешь. Если не работаешь, то получаешь по спине, чтоб не забывал сгибаться.

В воде лежали шкуры, которые надо было вымачивать и перекидывать палкой в чаны с кислотой. Я так и не врубился, с помощью чего они дубили шкуры, но это был не тот метод, что использовался в моей прежней жизни. Тут закидывали шкуры в чаны с химикатами, которые делали их мягче или, наоборот, крепче камня.

Люди вокруг копошились, ругались. Повязка почти не спасала, глаза слезились. От духоты и вони кружилась голова. К вечеру ладони покрылись мозолями. Я же чувствовал себя словно в аду побывал.