Шальная мельница

Готфрид фон Альтенбург, будучи новыми членами Ордена, любезно прибыли к нам, дабы своими трудами и имуществом помочь и дальше процветать великой Бальге. Как потом выяснилось, более того, кроме уведомления, в том письме шло полное определение сиих особ на должности. Так, молодые люди, вопреки традициям, все же оставались в пределах крепости и приставлялись работать в конюшню, а Фон-Альтенбург, продолжая свое старое, славное дело, обрел место на мельнице.

Всё закрутилось, завертелось, внеся волнительные перемены в нашу жизнь. Отчего планы во многом рухнули, и пока всё внимание было уделено тому, чтобы хоть как-то происходящее привести в порядок. Буквально сразу Пиотр заявил о своем непоколебимом желании жениться на Нани, к чему, естественно, я не имела никаких претензий, и, более того, всячески стремилась помочь в реализации.

Но где мед, там и деготь. Ведь иначе, просто, будет "скучно" жить. Верно?

Вот и мне кажется, что верно.

Не прошло и больше двух недель с того момента, как прибыли наши гости, а уже вдогонку мчало новое письмо. Новые вести.

И снова нежданный, взволнованный цокот копыт по брусчатке около замка. И вновь торопливый, взволнованный шаг Фон-Кронберга.

Бегло провести взглядом по строчкам - и обмереть в ужасе.

– Значит, правда...
– неуверенно шепнула Фреджа.

– Что такое?
– в ужасе обернулась я к ней.

Немного замялась, прожевала страх та, но... решилась.

– Еще вчера в Цинтене пошла молва о том, что Мариенбург... больше не наш. Якобы, добровольно отдан за долги. А там, как бы, вовсе, Польскому королю не отошел. Теперь Великий Магистр переехал в Кенигсберг. Ой, - болезненно протянула женщина, шумный вздох, - нехорошая эта война. Нехорошая. Беда беду погоняет. Как бы вновь... города не перешли под вражеский гнёт. Нет средств - а значит, армия голая и голодная. И толковой подмоги всё никак нет. Страшно думать, куда это всё ведет, уже который год. Страшно... если уже даже столицы дарят по закладным...

Взгляд мне в лицо и вдруг насторожено нахмурилась, лихорадочно затараторив:

– Анна, что с тобой?

Живо обнимает меня за плечи - и подает немного назад. Подчиняюсь - присела на лаву.

Сама не могу понять. Дурно как-то, жутко, в голове туман, и странная пустота, боль... по всему телу.

– Анна, - и вновь пытается дозваться до меня Фреджа.

– Да у нее же кровь!
– внезапно взвизгнула Нани...

***

Нет больше надежды. Ни надежды, ни веры, ни мечты...

Нет больше надобности идти к Беате. Даже чтоб убедиться, всё ли там после всего... в порядке. Нет ни сил, ни желания... кому-то в чем-то признаваться. Даже Нани не догадывалась, что могло сие означать. Обычные, слегка излишне обильные... регулы, ежемесячный приговор проклятой женской доли.

И вновь одиночество. И вновь черная полоса гадкими шрамами через всю мою жизнь. Не смогла даже достойно порадоваться за свою сестру. Буквально уже к концу следующего месяца отыграли скромную свадьбу, а еще через два - Беата подтвердила, что моя юная, любимая Девочка - беременна.

Пиотр оказался хорошим, добрым, трудолюбивым, местами даже излишне заботливым, мужем. Каждую свободную минуту эти (такие милые, с виду - еще дети) двое старались проводить рядом друг с другом. Это была нежная, душу трепещущая сказка, что хоть какой-то свет вносила в мое гнилое существование.

От Генриха - по-прежнему, никаких вестей. Даже от Командора перестали приходить указания да посылы. Пусто. Тихо... и жутко.

***

И вновь переполох, и вновь весь народ на ушах. Целая гурьба во дворе.

Бросить свои дела незавершенными - и мигом выскочить на улицу. Сжалось взволнованное сердце, будто чуя что-то.

Испуганный, ошалевший взгляд около, выискивая причины всему происходящему.

Но буквально миг - и по навесному мосту раздался цокот копыт. Счастливые, ликующие крики, возгласы масс - показался Командор...

Вынужденно расступилась толпа, давая дорогу славным воинам. Еще миг - и уловила я взглядом своего горячо любимого Генриха. Силой, волей сдержать дикий визг, задыхаясь от переполнения чувств.

А вот и замерли посреди двора. Живо соскочить с лошадей, приняться приветствовать товарищей, в том числе и (не менее довольного, чем мы) Фон-Кронберга.

Быстрый, украдкой взгляд по сторонам, а на устах не сходит сияющая улыбка. Фон-Мендель, казалось, совсем никого не замечал, никого... кроме меня.

Наконец-то глаза встретились. Обмерла, не отваживаюсь ступить и шаг. Но и без того Генрих был полон решительности. Торопливо приблизился ко мне. А взор, раненной птицей, заметался от очей к животу, и обратно.

Побледнела я от четкого осознания того, какие именно сейчас мысли, буйные надежды, верования, в его голове. Еще секунды - и, когда между нами оставалось всего несколько футов, кривясь, морщась от боли, я закачала отрицательно головой и тотчас виновато опустила голову.

Горькие рыдания позорно выдали обреченность нашу сполна.

– Анна, - живо ухватил меня за плечи, и, ничего не стыдясь, прямо на людях, вмиг притянул, притиснул к себе. Поддаюсь, прижимаясь в ответ.

Едва слышно шепчу:

– Прости меня...

– Родная моя, - вынуждающее движение - и отстраняет малость, дабы встретились наши взгляды. Ласково проводит руками по моим волосам.
– Ты чего, хорошая моя?
– сжал за плечи.
– Ничего страшного. Мы еще попытаемся... Слышишь?
– усерднее вглядывается мне в глаза. Неуверенно, криво улыбаюсь.
– Я вернулся, и теперь у нас всё будет хорошо.

Несмело, едва заметно киваю.

– Генрих, - послушалось грозное, с укором за нашими спинами.

Резко отстраняется, шаг в сторону, полуоборот.

Командор. Порицательный, многозначительный взгляд того на друга.

Покорно закивал головой мой Фон-Мендель и виновато опустил голову.

– Анна, - вдруг удостоил меня взором Рихтенберг.
– Рад Вас видеть.

Смиренно, молча, кланяюсь.

Бойко хватает моего риттербрюдера за локоть и тащит в сторону, ко входу в замок.

– Ты из ума, что ли, выжил?
– доносится до меня рычание.
– Не при всех же!

***

Словно на иголках, день. И здесь уже мой Генрих, здесь! И, тем не менее, по-прежнему, в недосягаемости. И хоть монахам не подобает, даже по такому случаю, закатывать пиры, все-таки общая трапеза, с вдохновленными, возвышенными, возбужденными речами и радостным, добродушным смехом, имела место быть в тот вечер. А потому еще одна ночь полного одиночества и душетерзания, однако, главный ответ на главный вопрос получен: Генрих жив. А потому... что еще нужно? А остальное - стерпится, и переживется.