Штормовое предупреждение

– О концлагерях?

– О своей родне. Большая часть его семьи погибла во вторую мировую именно таким образом, а те, кому удалось спастись и пересечь океан – его предки – сейчас невесть где. Не знаю, где именно, мы никогда не обсуждали этого, но он не связывается с ними, и они его никогда не искали. Может, оно и к лучшему, если и его будет навещать родня, как Прапора, я на стену полезу.... Ну так вот, я пытаюсь его накормить, но он отмахивается и говорит: “Не сейчас, Шкипер, я занят, это для общей же пользы”. А потом забывает. Я готов побить его за это. Я не стану относиться к его работе лучше только потому, что он морит себя голодом. Я знаю, что он делает и что это нужно отряду, и какие проблемы это приносит, я знаю тоже. Я знаю, что он может спустить космическую сумму на то, чем будет пользоваться только он и всего пару раз, но это очень важная штука, и я это терплю, потому что без научника в отряде, откровенно говоря, хреново. Как и без кого-либо еще: все равно что нет руки или ноги. Но дьявол его дери!..

– Пусть даже так, – осторожно согласилась племянница тети Розы, все ждавшая, когда собеседник засадит кулаком в стену. – Но зачем же столь… эмоционально?

– Эмоционально! – повторил за ней командир отряда пренебрежительно. – Ты просто не видела, как Рико поздравляет с Днем рождения!..

– Как? – опешила Марлин, которая действительно этого не видела.

– Берет в охапку и вымещает все свои эмоции любым доступным ему путем.

– Ну, сейчас-то этой проблемы нет, – поспешила успокоить его Марлин, весьма живо вообразившая все вышесказанное в лицах. Шкипер раздраженно фыркнул. Кажется, то обстоятельство, что Ковальски забывает поесть, волновало его командира куда больше, нежели то, что он находится в данный момент невесть где...

– А сейчас, когда Блоухол обезврежен и когда доказано, что он за фрукт, у меня появилась другая. Проблема, я имею в виду. С него вообще нельзя глаз спускать! Я жду от него ответного хода и не верю, что он успокоился и смирился. Такие не смиряются, шило в заднице не даст.

– Да что он сделает-то…

– Не знаю. В этом-то и сложность. Блоухол умный, но вспыльчивый. Его можно взять на слабо, можно спровоцировать. Он, как подросток – впрочем, для меня он и есть подросток. Он годами, как Прапор, а Прапор до сих пор мультики смотрит!

– Теперь они с Френсисом смотрят их вместе. Я видела.

– Ух ты…

– Ага. Захожу, а они пялятся в экран, и по лицам видно, что вот прям переживают за этих разноцветных лошадок…

– Господи, спаси и сохрани. Блоухол-фанат лунорогов. Валерьянки мне.

– Аспирин свой пей!

Из гостиной послышался шум: кажется, количество причитающих увеличилось.

– Джулиан глаза продрал, – безошибочно определил Шкипер.
– Идем. Не то они там устроят...

В машине его начало клонить в сон. Это было странно и, более того, – сложно объяснимо, однако Ковальски решил, что вреда от его дремоты не будет. Это все погода. Он откинулся на подголовник, чертыхнулся, отрегулировал его под свой рост и снова откинулся. Бегущие навстречу машине еще тускло горящие фонари мелькали, как звезды, и можно было вообразить, что они бороздят просторы космоса… Если бы эти «звезды» не шли так попарно и через равные промежутки. Впрочем, сонливость уверенно брала свое, и спустя минуту ему действительно начало казаться, что это настоящие звезды. И что он несется, беззвучно и так быстро, что кажется, стоит на месте – через космическую черноту, иногда ныряя в край млечного пути. Одновременно с этим он будто бы и не спал, а продолжал думать – но думать отвлеченно, словно параллельно с каким-то еще процессом. И, как это обычно бывает во сне, утратилось ощущение времени. Впрочем, это легко было списать на космос – там со временем все сложно, какое уж время-то в бесконечности…

Он чувствовал, что висит в пространстве, чувствовал, как тепло сменяется холодом, а холод снова теплом, и ничему не придавал значения, про себя просто надеясь, что они еще нескоро приедут. Он давно так хорошо не высыпался.

Высшие силы, надо отдать им должное, услышали его молитвы. Он действительно выспался. Какое-то время еще помнил о том, что они куда-то, кажется, направляются, а после и это позабылось, стерлось, потонуло в ощущении всепоглощающей черноты.

Странный сон, – в котором ты словно бы видишь все со стороны и что-то даже воспринимаешь, однако, тем не менее, – спишь. Чернота, тонкая, упругая, как паучий кокон, залепила глаза и уши, и он слышал – или думал, что слышит – собственное сердце. Он был и пауком, сидящим в центре сплетенной им паутины, ловящим дрожь черных нитей – каждой, даже самой малозаметной. Все их он увязывал между собой, переплетал знания о вещах, как и части тенет, накапливал, сам не зная, зачем и что станет позже делать с ними. Он был и самой этой паутиной, состоял из гибких волокон, шелковистых и пружинящих, и видел каждую ворсинку и микроскопические зазоры между узелками.

Ощущение было ни на что не похоже. Даже на те, которое должны быть знакомы человеку, который иногда – если его довести или, наоборот, вызвать его доверие – говорит о себе: “Я не понаслышке близко знаком с травой”.

Но Ковальский не был знаком слишком близко. Он не использовал «траву» как билет в страну чудес, где смеющиеся радужные реки и мармеладные пони правят в анархическом раю. Он просто знал, как этой травой пользоваться, и не слишком это афишировал. И ярких, запоминающихся снов, видений наяву, грез, у него не бывало – и иногда ему казалось, что это все по простой и прозаической причине: он бы в них не поверил. Он никогда не доверял глазам в достаточной мере. И чувствам своим не доверял. Чувства обманчивы, хватает для подтверждения этого тезиса почитать на досуге вот хотя бы и оптический раздел физики …

Но состояние успокоения, когда напряжение отходит на второй план – это состояние ему было известно хорошо. И сейчас было похоже на то, что иногда случается пережить. Стечения обстоятельств временами создают почти театрально-выверенную сцену, словно все детали в ней тщательно подбирались. Рассеянные темно-голубые сумерки, вкусный запах дыма в воздухе, далекие огни, еще более далекая музыка, плеск воды и собственное глубокое-глубокое дыхание. Вдох – втянуть в себя душу из тоненькой хрупкой самокрутки – и выдох – выпустить ее на волю, пусть летит, куда пожелает.

И теперь ему было так же спокойно в этой темноте, так же тихо в ней, и так же хотелось просто дышать и ни о чем не думать.

Когда он проснулся, то далеко не сразу осознал, что происходит. И – что его расстраивало куда больше – он не запомнил, сколько времени длился его отдых. Всегда по пробуждении это раздражающее бессилие перед могуществом независимого ни от чего времени его угнетало.

И тем не менее – где он, что с ним, и как случилось все то, что привело к такому результату? По старой армейской привычке Ковальски не спешил сознаваться в том, что пришел в себя – лежал, не шевелясь, дышал размеренно, как спящий, и прислушивался. Уловил потрескивание, шум ветра и плеск воды неподалеку – практически над ухом. И больше ничего – совершенно ничего. Затем раздались шаги, и в это идиллическое трио ворвался диссонанс чужого дыхания. Ковальски знал этот звук, и догадка его немедленно же подтвердилась – он узнал и походку. Осторожно приоткрыв глаза, лейтенант попытался присмотреться к окружающей действительности. Попытался – потому что мир расплывался, качаясь перед глазами. Несмотря на полумрак, этот мир показался неожиданно ярким и настолько, что у него заломило в затылке – ощущение, похожее на то, как от холодной воды ломит зубы.

Это оказалось небольшое помещение, где кирпичные стены были обшиты деревянными досками. Не доходя немного до потолка, доски обрывались, и становился виден красный кирпич, а также хоть и потемневший от времени, но все еще различимого кремового цвета, скреплявший их раствор. Потолок скошенный, будто соскальзывал с одной стены, и устремлялся вниз, но никак не мог достигнуть пола. И он, и углы утопают в сумраке, укутанные в мягкие тени. Он сам находится у стены, лежа, и вокруг ощутимо тянуло камфарой и немного солью. Слева, у стены футах в восьми – ведро, даже с такого расстояния кажущееся холодным, справа – жерло квадратного камина. Пламя в нем и издавало тот треск, который он услышал в самом начале. На полу перед камином по-турецки сидел Рико и по одному, со знанием дела, подкладывал бревнышко за бревнышком, следя за тем, чтобы не сбить пламя. Сам Ковальски лежал на чем-то большом и мягком – он провел ладонью по поверхности и понял, что это несколько разномастных, наваленных грудой одеял. На звук – или на ощущение движения – Рико обернулся. Он не выглядел обеспокоенным, и потому лейтенанту не пришло в голову, что пока он спал, могло случиться нечто непредвиденное и неприятное. Тем не менее, Рико вел себя серьезно и сосредоточенно. Таким он обычно становился, когда они покидали обжитую территорию и «заплывали далеко за фарватер», как имел обыкновение выражаться Шкипер. Кстати, где он? Ах да...

Ковальски сел, потер переносицу, стараясь, чтобы мир встал на место, и огляделся еще раз. Рико не сводил с него этого своего внимательного взгляда, но лейтенант не обращал на это обстоятельство внимания.

Из комнаты только один выход, окон нет. Выбраться можно, стало быть, только через дверь или через камин, что – пока тот горит – невозможно. Ширина дымохода, впрочем... Ковальски передернуло, и он торопливо перевел взгляд дальше. На вид все старое – доски изрядно потемнели, камин допотопный, без встроенной решетки, только с небольшим, в два кирпича, бортиком, ограждающим жилище от пламени. Ковальски попытался найти очки – пошарил сперва рядом – возможно, он положил их возле подушки – затем, убедившись, что подушки нет в наличии, похлопал себя по карманам. И убедился, что в наличии нет и карманов. Желая убедиться, что он не ошибается, лейтенант приподнял край одеяла. Так и есть. Ни карманов, ни одежды, на которой они могли бы находиться. Это поставило Ковальски в тупик: он не помнил, чтобы раздевался. Первой его мыслью было: ранение. Возможно, он получил на орехи и не помнит, как его доставили сюда, раздели и обработали рану. Если так, то должна быть повязка, бинт, пластырь, хоть что-то – если нет болевого ощущения, возможно, анестезия еще не отошла. Но и этих обычных и знакомых ему признаков нездоровья он не обнаружил. Только старую, уже хорошо подзатянувшуюся за время пребывания в покое дома рану на боку. Ковальски провел кончиками пальцев по свежему, нежно-розовой кожицей покрытому, шраму и поднял голову, теперь уже вопросительно. Рико все так же наблюдал за ним, от перового его движения и до последнего.

– Что произошло? – спросил его лейтенант. Рико упрямо и плотно сжал губы – жест недовольства и твердого намерения держатся выбранной им линии. Это, в свою очередь, насторожило Ковальски. Рико редко когда в чем упорствовал. Он редко, если уж говорить откровенно, когда принимал решения, да еще и такие, в которых упрямо возражал пытавшимся переубедить его товарищам. Упирался он в исключительных случаях, и уж если это происходило, его бессмысленно было уговаривать сменить гнев на милость. Рико всегда был послушен и исполнителен как солдат, не оспаривал приказов, и на него всегда можно было положиться. Но этот взгляд…