Штормовое предупреждение

Они все узнали. То ли на лице у него написано, то ли он недооценивал свое окружение. Было бы, пожалуй, проще, если бы они были не так деликатны. И бестактность Шкипера было принять легче, чем вежливое игнорирование других. Шкипер хотя бы не делал вид, будто ничего не происходит. Бранился, брался судить о том, в чем не разбирается, разбивал робкие надежды — но он был рядом и ни единого раза не отступился.

Пусть бы уж они обсуждали, лезли с глупыми вопросами и советами – все лучше, чем их молчаливое безразличие. Ковальски подыхал в том, чего не понимал, а другие люди считали это обыкновенным делом и проходили мимо, небрежно здороваясь… Было дико ходить по улицам, смотреть в чужие лица, в глаза этим людям, говорить с ними о повседневных делах и знать — постоянно, каждую минуту знать — что это видимость. Вы не то чтобы играете свои роли, но скорее вы не заходите за определенные рамки — те самые, которые поминала однажды Ева. Эти люди называли себя друзьями, они не делали ему ничего дурного, они никогда не попадали в поле его работы, и, по большому счету, они были неплохими людьми. Но в том, что касалось лично него, они были чужаками, держащимися на безопасном расстоянии и не желающими даже показывать, будто они знают о чем-то. Это его проблемы, не их. Это только его задача. Никто не протянет ему руки...

И вдруг он ее почувствовал. Руку. Протянутую в его сторону руку — и поспешно распахнул глаза, все равно не успевая за этим сторонним движением. Затем он ощутил прикосновение к голове.

Теплое касание соскользнуло к затылку, вниз, по шее, пока не остановилось между выпирающих лопаток. Это было до того приятно, что на какое-то время все мысли ушли. В ту секунду он хотел одного только повторения. Чтобы еще раз, так же, кожа к коже, тепло, скользяще, чтобы он чувствовал и знал, что это по-настоящему… И оно произошло. От затылка вниз, к лопаткам, которые аж сводило от этого чувства. И еще, и еще, и снова… Теплое, волной расходящееся по телу ощущение. Аж пальцы на ногах поджимались от остроты, и ныло где-то в горле. Ласка. Его ласкают. Его гладят. Он не хотел, чтобы это когда-нибудь заканчивалось. Он не хотел открывать глаза, не хотел шевелиться. Ничего не хотел. Это касание было подобно анестезии при боли, и становилось легче – по-настоящему легче, словно с его плеч убрали все время давившую на них гранитную плиту. Словно вес этой плиты с ним разделили. Он испытывал стороннее участие.

Ласкавшая его ладонь задержалась меж тем на спине, замерла, согревая своим теплом, и будто ждала чего-то. Ковальски постарался подавить дрожь от побежавших по коже мурашек и медленно, через силу открыл глаза. Ему не надо было поворачиваться, чтобы знать, кто это.

– Спасибо, – произнес он тихо. Из-за спины раздалось короткое фырканье. Рико сжал ему плечо, сразу под бицепсом, да так крепко, что кисть налилась сначала жаром, а после ледяным холодом, и сгиб локтя заломило. «Я с тобой», «я тут», – перевел Ковальски. И отдельно, более мягким, успокаивающим касанием: «Я тебя не брошу». Зуб за зуб, или чего еще он мог ожидать от Рико... Ковальски сам уже и думать забыл о тех днях, когда откачивал психопата, приволоченного Шкипером, вытаскивал из сильного, но основательно потрепанного тела пули, зашивал раны. А Рико не забыл. Хотя, по-хорошему, должен был бы не только не забыть, но и припомнить при случае. И совсем не в том ключе, в каком это происходило теперь. Вряд ли из памяти подрывника изгладились разговоры, которые велись при нем. Да Ковальски бы и не стал скрывать, если бы его спрашивали: лучше быть эгоистичным циником, чем лгать, глядя Рико в глаза.

Ведь правда-то была в том, что сам он был готов бросить. Если бы не Шкипер тогда... Шкипер выволок этого монстра на плече из закрытого учреждения, где у него была работа. Не смог не выволочь. Не смог просто пройти мимо чужой клетки. С руганью выцарапал оттуда «объект», с руганью притащил его в лабораторию к Ковальски и бросил на пол – ну ни дать, ни взять довольный кот, поймавший в саду крысу и принесший добычу похвалиться. А Ковальски был далеко всем происходящим не обрадован. Дальше он был только от идеалистических взглядов на жизнь. Он не верил, что это – хорошая идея. Нет, конечно, вышвырнуть раненого из лаборатории у него бы рука не поднялась, но чисто морально он был готов махнуть этой рукой и остаться безразличным к чужой судьбе. Этот человек был ему посторонним, и его беды Ковальски не волновали. Он возился с пациентом, никак не заинтересованный в его участи. Не халтурил, но и не старался особенно. Не верил, что тот когда-нибудь вернется в норму. Не верил, что тому возможно еще как-то помочь. Добить, чтоб не мучился – вот разве что… Спорить со Шкипером было бессмысленно, и Ковальски со дня на день просто ждал, когда по следу этого психопата придут его хозяева, и все они окажутся в соседних боксах. Он чувствовал раздражение из-за того, что вынужден разбираться с последствиями чужих экспериментов, и дикий, неуправляемый псих ему казался обузой.

А потом этот дикий, неуправляемый псих ткнулся лицом ему в руки, тихо поскуливая, и сам этого не осознавая – такой бесконечно благодарный за то, что для него сделали, сделали без желания и особой заботы, что Ковальски стало по-настоящему стыдно. Все этот псих понимал, все он чувствовал… И на него, своего невольного и неотзывчивого врача, не держал зла. Пожалуй, даже наоборот.

Рико ничего не забыл спустя годы. Подставил ему плечо, потому что когда-то ему тоже подставили. Он просто дал Ковальски время прийти в себя и подумать. Тому ведь всегда было нужно время, чтобы подумать. Вот Рико его и обеспечил. Убрал его от всего того, что не давало сосредоточиться. От работы, от Дорис, от Блоухола. От всего мира. Просто увез в какой-то дикий угол, где за стеной плещет океан.

Может, он и не стал бы так делать, если бы не Блоухол. Если бы не смутное подозрение, не беспокойство. Может одна только Дорис не заставила бы подрывника наплевать на субординацию, но ее братец, который морочил лейтенантскую голову ничуть не хуже сестры, подтолкнул Рико к решительным действиям.

А теперь они были тут — и черт его знает, каковы же географические координаты этого самого «тут» – и Рико сидит с ним рядом, успокаивающе трогает, и в этом простом поступке было безбрежное невозмутимое спокойствие. Рико не сомневался, что Ковальски найдет выход, а не найдет так выдумает. Он ни о чем не беспокоился, ни о чем не переживал — только ждал, положив большую теплую тяжелую руку на спину напарнику. Его присутствие будто насыщало самый воздух – все становилось острее, интенсивнее, немного по-другому. Бывают же на свете такие люди: источают вокруг себя облаком эмоции, как цветы источают запах, или как солнце – тепло. Даже когда они молчат – ты все чувствуешь.

И так, чуя это стороннее касание на спине, лейтенант уснул снова. Рико руки не убирал, сидел подле него, как заботливая медсестра, и тоже глядел на пламя. Давал ощутить, что он здесь и что это надолго. Ковальски канул в сон, как на дно густого омута, словно все это время его организм только того и ждал. Словно было ему мало лошадиной дозы снотворного. Но, видимо, мало — он почти физически ощутил, как его проглатывает спасительное темное забытье. И не стал сопротивляться.

Ему снился океан. Зеленоватое свечение комнаты в старом доме стало откровенно-инфернальным. Он был внутри этой воды. Он был самой этой водой. И водой ему быть нравилось — холодной, медлительной, ни в чем не нуждающейся. Было приятно — или, по меньшей мере, нормально — ощущать свое тело пластичным и перетекающим, не знающим точной формы, было нормально — да, да, это и есть то самое ощущение нормальности, вот оно на что похоже у людей с обычными чувствами! – видеть без глаз и мыслить без мозга. Он только скучал по теплу. Все тайны замшелых зеленых валунов с самого глубокого дна океана, все неоткрытые секреты, все, что похоронено под многомильной толщей воды, — все это не стоило тепла. Он хотел тепла, чтоб ему было пусто…

В реальность он вернулся, уловив краем уха негромкие звуки. Сразу вспомнил, где находится, но вставать – не встал — торопиться было некуда. Так и продолжал лежать, вытянувшись в кои-то веки во весь рост и наблюдая за чужими действиями, близоруко щурясь. Рико принес рыбы – еще недавно живой, выловленной буквально четверть часа назад и пять минут назад выпотрошенной. Подрывник пек ее в камине. Где-то неподалеку должна была оказаться припаркована машина, и там наверняка обретался некоторый запас сухих галет и овощных консервов. Им двоим, привыкшим перебиваться на подножном корму во время вылазок, этого было вполне достаточно. Даже вечно голодному Рико.

Было почти умилительно наблюдать за ним в такие моменты – он всегда с одинаковым удовольствием наводил чистоту и устраивал полнейший тарарам. Рико просто нравилось то, что он может повлиять на окружающий мир, сделать его другим, вывести из состояния стабильности, все изменить, придать иной окрас, ощущения, купаться в этом переживании… Рико любил – и хорошо в этом поднаторел – возиться с готовкой, взялся за нее и теперь. Для него это пребывание здесь – ни что иное, как обыкновенный поход, каких у них были десятки. И Рико заботился о лагере, огне и провианте просто потому, что мог.

От потемневших рыбьих боков поднимался ароматный пар – Ковальски учуял запах и немедленно же отозвался голодным урчанием желудок. Когда он там ел в последний раз? За ужином, не так ли? А после был Блоухол с его рассуждениями, муторная ночь, сизое холодное утро и кофе, кофе, кофе... Он бы выпил кофе – старый проверенный годами метод, обезболивающее от всего на свете – но кофе нет. А он привык к кофе. Это больше ритуал, нежели химия. Тебе плохо – пей кофе. Надо подумать – пей кофе. Взбодрить себя ночью – кофе. Где-то внутри черная дыра запускает в тебя ледяные зубы – утопить ее в кофе. Лейтенант без особого энтузиазма заглянул в стоящую рядом на полу свою походную жестяную кружку. Там от кофе были только многолетние наслоения на стенках с четко обозначенной по краю ватерлинией. А больше ничего. И велика вероятность того, что Рико не запасся этим ценным веществом совершенно не случайно. Он согласен был добровольно взвалить на себя хозяйственные хлопоты, кормить сослуживца, разводить огонь, поддерживая тепло, но он бы не позволил ему хоть в чем-то вернуться к его обычному образу жизни.

Вздохнув, Ковальски покачал головой. Движение это внезапно доставило лейтенанту неудобства. Он попробовал пошевелиться еще разок на пробу – спина заныла немилосердно. Подняв руки вверх, он потянулся, сводя лопатки, и на короткое мгновение наступило мимолетное облегчение, но тут же все снова вернулось с удвоенной силой. Спина была его проклятием. Потягивай ее, не потягивай, делай разминку или нет, эта падла отказывалась нормально сотрудничать после десяти часов за кульманом. И пусть кульмана у него в последнее время в обиходе не имелось, жизнь нашла, чем его «заменить», и подбросила Шкиперскому заму немало занятий, для которых нужно было сидеть, согнувшись в три погибели. Ковальски хрустнул шеей и оставил это бесполезное занятие. В его росте было больше минусов, чем на первый взгляд. Он попробовал было еще раз потянуться, теперь вперед, будто пытался достать до горизонта кончиками пальцев и пощупать, какой же он, и это отозвалось болью не только в спине, но и в затылке. А когда лейтенант снова сел ровно, спиной натолкнулся на преграду, которой прежде не было. Однако раньше, чем он успел что-то предпринять, “преграда” сжала его плечи в успокаивающем жесте. Мол, все нормально, свои.