Штормовое предупреждение

Рико коснулся его лица, погладил по щеке и хотел погладить еще, но внезапно неуверенно отступил, спасовав, – уловил чужую настороженность. Ковальски близоруко прищурился – подрывник держал руку на весу, будто раненую, и желая вернуться, и опасаясь этого.

Рико все понимал. Он действительно все понимал, и понимал больше, чем кто угодно. Кто-либо, кто наблюдал всю эту историю от начала и до того дня, когда они покинули дом тетки Марлин на бьюике. Рико все видел, все брал на заметку, и именно он в итоге смог что-то сделать. Он не махнул рукой, не посчитал, что взрослые люди сами разберутся. Не решил, что лезть в такое дело будет для него проблематично. Что его обвинят в бестактности, бесцеремонности, самоуправстве. Все, что он хотел — это помочь другому человеку, и не думал при этом, что скажут о нем самом. Он понимал, что в сфере отношений Ковальски беспомощен, и просто вытащил его из этой пропасти на твердую почву. А теперь изо всех сил стремился дать ему понять, что для него, Рико, все неизменно, что он беспокоится о судьбе напарника, ценит его, и не только потому, что тот – «полезный и нужный член нашей команды» …

Длиннопалая рука хирурга продолжала машинально ерошить непослушные волосы. Рико, молчаливо-благодарный за это, как и за любой мало-мальски теплый жест в его сторону, потерся лбом, ткнулся лобастой башкой ему в плечо. Не боднул — он мог бы просто свалить этим более легкого Ковальски навзничь — а именно ткнулся, отмечая жест, но в четверть силы. Ковальски обнял его за шею. Рико здоровенный, и правда «шкаф-купе» – как его обозвал Блоухол, но тоже живой. И тоже нуждается в том, чтобы чувствовать стороннее участие.

Ковальски казалось, он должен что-то сейчас сказать или сделать, но между ними не висело той неловкой паузы, которая бывает в подобные моменты: Рико не ждал его ответа. Не торопил, не укорял, ничего не просил. А когда лейтенант пришел в себя настолько, чтобы открыть глаза и посмотреть на мир трезвым взглядом, напарник спросил у него только одно: «Есть будешь?»

Сначала к горлу, как тошнота, подкатила мерзко-знакомая паника: закрытое, жмущее, тесное пространство – и выхода отсюда нет, нет, нет… Показалось почему-то, что он снова в узком деревянном ящике в двух метрах от земли – вернее под землей. Что он сейчас проснется и, как в тот раз, осознает все произошедшее с ним. Ощутит на коже место укола, как будто его недавно ужалила оса, и восстановит по памяти: от него просто по-тихому избавились, самым простым и цивилизованным способом – закопали на кладбище. Заживо.

Ему потребовалась доля секунды, чтобы вспомнить этот эпизод в деталях. Самое жуткое было в том, что тогда-то страшно не было. Он осмыслил, что произошло, и не запаниковал. Знал, что и как нужно делать. Что нужно сломать доски внизу ящика и понемногу отгребать ссыпающуюся землю, стараясь переместить тело в сидячее положение. Перестраховщик до мозга костей, он всегда старался предвидеть, что с ним произойдет – что может произойти – и быть готовым заранее. Так же, как людей учат поведению во время пожара или аварии, так же и он старался накопить знания о способе действий в стрессовых ситуациях, когда долгий анализ будет невозможен. Лучше все обдумать заранее. И он ведь обдумал. Он знал, что и как делать. Он просто не смог. Два часа – час и пятьдесят шесть минут, если быть точным – он провел в этом ящике, пока его не нашли и не отрыли свои. Повезло, чего там. Но ощущение бессилия, осознание того, что ты знаешь, как поступать, но сделать этого не можешь, оставило на нем несмываемый след. Эти два состояния всегда были связаны для него нераздельно: знание о пути и следование ему. Столкнуться с тем, что они могут быть разделены, оказалось для Ковальски неприятным опытом. Как и приобретенная клаустрофобия.

Он с усилием, перебарывая сон, заставил себя пошевелиться, убеждаясь, что он свободен в движениях. Странное чувство: осознание факта панической атаки было ему знакомо. Обычно его не беспокоила лифтовая шахта или маломерный кокпит, если он знал, что где-то – пусть и в десятке метров – выход оттуда есть. Но оказаться в пространстве, отрезанном от внешнего мира или настолько ограниченном, что не пошевелить ни рукой, ни ногой – вот это было кошмаром…

Рядом он ощутил движение, и его коснулась чужая рука. Паника немедленно съежилась, как ком бумаги в огне, и истлела. Если его коснулись, значит рядом кто-то есть еще. А если он есть, значит, пространства для этого достаточно. В следующую секунду в глаза ударил свет – это Рико попросту вытряхнул его из одеяльного кокона, куда с таким усердием закатал какое-то время назад, а теперь смотрел виновато и извиняющееся. Хотел ведь как лучше.

Ковальски успокаивающе коснулся руки подрывника – все нормально, такие сны – обычное дело. Он и дома-то часто спал в лаборатории, потому что там более открытое пространство, чем на его койке, где он целиком все равно не помещается. А если, не дай небо, свезет проснуться, когда лежишь лицом к стене – так и навернуться надолго, с его-то третьей от пола ниши…

В палатке Рико всегда выбирал место возле него. Всегда. “Чтобы не допускать новых рецидивов старой фобии”, – думал Ковальски. “Потому, – думал он еще,- что Рико всегда норовит облапить того, кто рядом, и эта манера здорово выручает, когда ты пытаешься задавить свою клаустрофобию, особенно в первое время после того инцидента. А позже, вероятно, это стало обыкновением…”.

Он и сейчас чувствовал, как Рико устраивается рядом, держит его, и думал о том, сколько в этой традиции от привычки, и сколько – от другой причины, о которой он никогда не размышлял. Сколько раз он хотел засыпать в чужих теплых объятиях и отворачивался от напарника, утыкаясь в свой спальник носом?

Позже, когда чужое дыхание выровнялось, подрывник пересел, заслоняя от Ковальски свет пламени, чтобы тот не бил в глаза. Он занимался какой-то работой – точнее был занят ею, пока лейтенант пребывал в обители Морфея, но прервался, почуяв чужое беспокойство. Ковальски не видел, над чем именно Рико трудится, для этого надо было бы привстать, но по характеру движения предположил, что тот точит ножи. Это почему-то – впрочем, известно, почему – подействовало на него успокаивающе. Других людей этот маньяк с оружием в руках настораживал, но Ковальски с ним провел рядом много времени и знал, что, если тот возится с оружием, чистит его, например, значит, во-первых, все безопасно, и Рико не ожидает, что вскоре оно ему может пригодиться, а во-вторых, доверяет лично тебе, потому что позволяет видеть бреши в своей обороне.

Это была настолько домашняя, в его понимании, мирная сцена, что он как-то без обычных над собой усилий стер воспоминание о кошмаре и закрыл глаза спокойно.

Все нормально. Все хорошо. Будет. Может быть, даже у него.

Рико медленно и неторопливо касался губами его спины – каждого выступающего позвонка. Одного за другим, не пропуская ни единого, по очереди, будто перебирал четки. Ковальски тихо млел под его касаниями, про себя просто надеясь, что это чудо не кончится слишком быстро.

У него болела спина. У него и внутри болело, спеклось, выло, и он сворачивался, потому что ему казалось, так он передавит, заглушит эту боль. Ему казалось, он уже никогда от этого не избавится. Ему казалось, это часть его, такая же, как старая клаустрофобия или скачущее давление, например. А теперь Рико просто перекинул через него руку, положив ее на грудь, и стало спокойно. Чужая ладонь как бы перекрыла непрекращающийся болевой поток. Рико так запросто перевернул его мир с ног на голову…

И он целовал. Дарил ласку, ни на что не оглядываясь, ни с чем не считаясь. Проснулся ночью, ищуще провел рукой подле себя, нашарил Ковальски, привычно повернувшегося к нему спиной, – и обнял его. Придвинулся, приник, уперся лбом тому между лопаток и лежал так какое-то время, согревая дыханием, пока не набрался смелости. И не потянулся губами. И Ковальски малодушно ему это позволил. Подставил уставшую спину вместо того, чтобы вовремя натянуть поводья. А ведь Рико может посчитать, что это все – нормально и правильно. Но в том-то и было дело: Ковальски не хотел ничего делать с происходящим. Даже если оно не «нормально и правильно». Ему хотелось думать, что хоть кто-то считает «нормальным и правильным» так с ним обращаться. Ему хотелось – и вместе с этим он ненавидел себя за это желание. Пытался напомнить себе, что источник умопомрачительного тепла – Рико. Что спины касаются его горячие губы, искривленные шрамом. Что ноющее место на груди накрывает огрубевшая от тесака ладонь. Что это не Дорис, что это не другая девушка, которая когда-либо ему нравилась, что это вообще не девушка. Что это его собственный напарник, который на дух не выносит розово-сопельное сюсюканье. И который теперь выцеловывал ему спину, водил теплой ладонью по груди, был так близко…

Этого всего могло и не быть завтра. Кто бы поручился за то, что творится в этой безумной голове? Рико мог просто забыть происходящее, отмахнуться, рассмеяться. Все же его рассудок нестабилен. И никто не знает – даже он сам, пожалуй – всей подоплеки его действий. И не было никакой гарантии, что все это – то, что сейчас прятали под собой ночь и пара одеял, все то, что вызывало у лейтенанта столько волнения – не окажется для Рико ничем по-настоящему стоящим. Ковальски боялся этого – как кормчий маленького хрупкого суденышка боится потерять из виду единственную звезду в бурю – все, что могло дать ему направление.