Штормовое предупреждение

И эти горячие, старающиеся быть нежными губы у него на позвоночнике... Рико плохо давалась роль героя-любовника. Он неповоротливо завозился: боялся и потянуть лейтенанта к себе, и придвинуться к нему самому

Рико трогал его неловко, внезапно смущенный тем, что другой человек так близок к нему и нужно с этим считаться. Сколько раз им приходилось спать рядом, прикасаться друг к другу, и сколько раз это происходило без свидетелей. Но теперь… Теперь-то все было по-другому.

Рико действительно не выносил ничего слащавого, навязчиво-трогательного, заставляющего выдавить слезу. Его раздражали романтические фильмы, в которых герои действовали, будто по один раз заданному и вечно неизменному шаблону, бесили тематические кафешки с воспаленно-алыми бумажными сердцами на окнах и бесконечными розами и рюшами, доводили до белого каления стишки на открытках. Шкипер считал это проявлением здоровой (хотя в случае Рико – скорее нездоровой) агрессивности. Ковальски было, в общем, все равно – все равно и что думал об этом Шкипер, и как дело обстояло в действительности. Он просто принял такое положение вещей, как данность. Однако сейчас, когда они окружены темнотой и океаном, лейтенант внезапно задумался. В голове не укладывалось, как один и тот же человек может не любить «телячьи нежности» и быть таким… Таким… Таким, как теперь.

Ковальски подумалось что, наверное, ответ именно в этом. Что Рико различает подобные вещи. Рико тоже делит их на истинные и фальшивые. И что его так же, как самого Ковальски, отталкивают те, что сделаны ради жеста, а не от сердца. Только Рико видит их сразу же, но не может обосновать своего отношения, пояснить, что именно он видит, а Ковальски способен пояснить все, что угодно, но не видит дальше собственного носа…

Его личное несовершенное знание говорило: “От сердца всегда получается вот так, как теперь – неловко и неуклюже, потому что никто этого не репетировал и не ставил движения перед зеркалом. Не выбирал освещение и музыку. Что это неидеально – то есть, по-настоящему”.

Рико вжался губами между позвонков на его загривке – не поцеловал, как уже приноровился, а коснулся и не выпустил. Ковальски чувствовал, как он словно говорит что-то без слов, шевеля губами, но не мог сосредоточиться и прочесть что именно. Его знобило. Ему хотелось обернуться. Хотелось послать все к черту, махнуть рукой и поверить – это взаправду и наутро не исчезнет. Ему хотелось быть лицом к лицу с Рико. Останавливал не только страх, но и незнание того, что он станет там делать.

Рико прижался к нему теперь уже не только губами. Ковальски чувствовал, как он исподволь норовит примоститься поближе. Это была непервая попытка, но Рико боялся его потревожить. Поглаживал так осторожно, что это почти не ощущалось. Он так трогал только взрывчатку: изучающее, готовый в любой момент отпрянуть, если что-то пойдет не по плану.

Ковальски зажмурился до цветных кругов перед глазами. Рико так близко, что задевает его кожу ресницами, когда моргает. Можно чувствовать его теплое дыхание. Чувствовать, как Рико ластится к нему. Неумело, неловко, не зная, как правильно, не понимая, что он делает не так, ведомый одним только слепым желанием быть поближе, чувствовать, касаться руками и губами.

Согревать.

Ковальски ощущал его тепло и то, как Рико пытается поделиться им.

Как ему хочется обнять, и он боится обнять, и в этот момент он сам себя поймал на том, что касается руки Рико, той, которую он перекинул через напарника, и переплетает с ним пальцы.

Может завтра Рико и не вспомнит.

Но ведь может и вспомнить?

Завтра вообще все что угодно может случиться.

Но сейчас, когда Рико так жмется к нему, он не может делать вид, будто ничего не замечает. Он отлично знает, каково это. И в последнюю очередь пожелал бы это пережить кому-то из близких – а Рико был для него близким.

Ковальски обернулся к подрывнику и прижал к себе так, чтобы он уткнулся лицом в его шею, чтобы чувствовать его дыхание – и его губы, которыми он все так же беспорядочно блуждал по чужой коже.

Он почувствовал, как Рико обнимает его, поспешно, жадно, как сворачивает в руках, ближе, теплее, удобнее, поглаживает торопливо ладонями. Порет горячку, боясь не успеть. Вдруг все кончится?

Это было бы смешно, не будь так печально – Ковальски бы что угодно отдал, чтобы его погладили. Вот так, как сейчас напарник гладил.

– Все хорошо, – прошептал он Рико на ухо, и тот счастливо вздохнул.

И он еще смел говорить этому человеку такие вещи! Жалкая, ни на что не годная отговорка. Бумажная ширма от урагана. Эфемерная попытка создать видимость, будто никто не выходит за границы обыденного и общепринятого. Но Рико, доверчивый, открытый, послушно успокоился, перестал ворочаться, и лежать с ним так близко стало удобно и уютно. Ковальски расслабился. В этих теплых руках ему было спокойно. Бояться он устал, испытывать постоянную боль – тоже. Пришла странная ватная апатия, как-то связанная с тем, что с ним рядом Рико. Ему нужно было подумать над этим всем, но в голове была странная зияющая гулкая пустота, заполненная одним только голым осознанием тепла другого человека. И ничего больше значения сейчас не имело. Ничегошеньки. Ковальски смирился, закрыл глаза и пообещал себе разобраться утром.

Ему иногда бывало, снилось, что все хорошо. Часто снилась Дорис, но редко — что они вместе. Иногда он понимал, что это сон, и старался просто заставить момент застыть, чтобы понять, как оно — когда то, чего он хотел, осуществляется. Но то ли из-за миражной природы сна, то ли из-за собственных его страхов, а он никогда не чувствовал мечту исполненной. Это было подобно тому призраку, которого не видит никто — кроме одного несчастного, кроме того Макбета, который имеет к призраку прямое отношение… Так же было и с Ковальски: он чувствовал присутствие какого-то морока, связанного с ним, и полагал, что это тень Дорис, но это, кажется, была его собственная — более темная и крупная, чем он сам, тень. Это вообще распространенное явление, когда дело доходит до теней…

Сон и бодрствование перемежались между собой, лишенные системы.

Он все боялся проснуться, вынырнуть из этой мешанины, почувствовать под ногами твердую почву своей обыденной реальности. И обнаружить, что снова что-то понял не так. На какое-то мгновение ему померещилось: он все это выдумал. Он просто хотел, чтобы так было. Но сомневаться долго не вышло – напарник чувствовал его состояние и не дал снова начать себя грызть. Он стоял теперь между Ковальски и черной пустотой хаоса переживаний и следил за тем, как они сообщаются, был чем-то вроде пропускающей линзы. А стоило только проявить беспокойство об этом – всего один раз – и этот здоровенный, мощный парень взял его руки в свои и сказал ему — как он всегда говорил, не словами — просто и прямо то, из-за чего делает то, что делает.

«Она тебя не любит. Но я тебя люблю. Если ты разрешишь».

«Люблю»- на языке Рико было простым и всеобъемлющим жестом, включавшим в себя совершенно все понятия, какие только содержало в себе обобщенное английское слово «love» – подрывник касался чужой груди возле сердца.

Он сделал это тогда, кажется, миллиард лет назад… Или всего вчера? А может, позавчера?.. Впрочем, не так уж важно, когда именно – главное, что он это сделал, в тот момент, когда обнимал напарника, едва дышащего после вспышки мучительного удовольствия.

Рико даже в голову не пришло, что это может быть взаимным. Он прожил бок о бок с Ковальски так долго и знал его, и даже не допускал мысли о том, что можно попробовать позвать его за собой, пообещав ему тепла и ласки, за которыми он бы слепо пошел… Рико не пытался ничего обменять. Он чувствовал и хотел отдавать это чувство, но сознаться его заставило одно-единственное – только когда он понял, что тому, другому, уже невмоготу. Что он зашился, потерялся в лабиринте чуждых ему понятий. Наверное, если бы не эта запутанная история с Дорис, Ковальски бы мог и дальше «держать лицо», и Рико никогда бы не подступился к нему.

«Я буду тебя любить, если ты разрешишь».

Рико не спрашивал: «Любишь ли ты меня тоже», – кажется, подрывник даже вариант такой не рассматривал. Он только говорил, что испытывает он сам, чтобы его близкий человек не ощущал себя так, как он ощущает. Не считал, что с ним что-то не так, что он неправильный, что его не за что любить и он никому не нужен. Только это – других смыслов в жесте Рико не было.

Жизнь приучила Рико не выдавать себя – он, когда надо, хорошо справлялся с этой необходимостью. Он ровно таким же образом, как сам Ковальски, ни во что не ставил то, что чувствовал, потому что никто это ни во что не ставил, и вся поддержка сводилась к словам. Но он – в отличие от Ковальски – точно знал, что чувства его настоящие. Подрывник ни капли в них не сомневался. Кто-то другой может не принимать их в расчет, но сам Рико так не может.