Штормовое предупреждение

Ему стоило только протянуть руку. Оказывается, все было так просто! Он протянул к Рико руку, когда проснулся, и Рико подсел ближе, охотно, с радостью, торопясь. Эта его открытость, и то, как он улыбался, давали Ковальски неоспоримую уверенность. Он в жизни так уверенно себя не чувствовал, как теперь, когда отчасти отвечал за не слишком нормального напарника… Ковальски поймал себя на том, что в некоторой степени это ощущение ему знакомо: он нередко работал с подрывником в паре, или хотя бы в общей группе, и каждый раз чувствовал себя увереннее, зная, что за спиной есть кто-то еще – но лишь теперь осознал, что возникало такое переживание не из-за уверенности в прикрытии. Дело не в том, что его есть кому подстраховать, а в том, что это он ограждает кого-то, оставленного у себя за спиной, от опасности.

Он потянул Рико к себе. Ему хотелось как-то выказать это все – то, что он сам для себя выразить не мог. Подрывник охотно подался навстречу, не сопротивляясь. Ковальски положил ладонь ему на щеку, рассеченную шрамом, погладил эту отметину, вызвав у Рико глухое утробное ворчание. Это было так близко, так доверительно — трогать его здесь. И этого не хватало. Полузакрыв глаза, подрывник глядел на него с какой-то полуулыбкой, просто радуясь тому, что происходит с ним здесь и сейчас.

Рико привез его сюда, чтобы обогреть. Чтобы Ковальски не тронулся окончательно. Подрывник ничего не хотел для себя. Он спрашивал только об одном-единственном: если любить разрешат ему. Чтобы кто-то любил его в ответ – нет, так много он не требовал. И здесь, в этом сумрачном углу, у открытого огня, впервые за долгое, такое долгое время Ковальски стало спокойно, и он почувствовал себя хорошо – ну это так, если брать во внимание только собственные шкурные интересы и каким-то чудом игнорировать то невероятное явление, какое представлял собою Рико… Рико дал ему выбор, и он, черт его дери, знал, как с ним обойтись. Он думал теперь, как же дать понять, он – выбор – сделан, и не хотел, чтобы Рико сомневался в этом выборе. Гладил грубую отметину шрама подушечками пальцев, заставляя подрывника блаженно жмуриться, гортанно порыкивать от переполнявшего его чувства. И до самого последнего момента подрывник кажется не осознавал, что собирается делать Ковальски дальше — был с ним так близко, нос к носу, жмурился от прикосновений, урчал… И замер, как громом пораженный, когда его губ коснулись чужие. Лейтенант в тот момент окончательно уверился, что принял верное решение. В голове даже не мелькнуло тени сомнения – ни в происходящем, ни в Рико, ни в том, что он может отреагировать как-то не так. Он подождал, дыша тому в губы, пока Рико не свыкся. Не прикоснулся к его лицу сам, будто не веря и убеждаясь в истинности происходящего. У него сбилось дыхание, а рука дрогнула. Ковальски помнил его глаза – ошалевшие, не верящие, лихорадочно блестящие. «Мне?», – светилось в них недоверчиво. «Это мне? Это правда мне? Это для меня? Это по-настоящему?».

Это было ему. По-настоящему. У Рико дрогнули и губы, он оглушено подался ближе, прижимаясь ими, напряженно, неловко… Послушно поддался чужому нажиму, но замер, неудобно пригнув голову, стоило отступить. Вот только тогда Ковальски и понял. До него запоздало дошло, а мог ведь и раньше сообразить, без таких подсказок. Рико не умеет. Он просто не умеет целоваться, понятия не имеет, как это, только и будучи в силах прижаться губами и замереть, скребя пальцами по одеялу, и этого уже для него так невыносимо много, что это душит подрывника. Да и где ему было научиться? Кто бы его целовал? Он не знал, каким образом это обычно происходит, никогда не получал ни от кого ничего подобного, даже не рассчитывал, что когда-нибудь может перепасть и ему. Для Рико это было таким же удивительным чудом, как для самого Ковальски — оказаться здесь, когда другой человек принял за него это решение… Рико с такой готовностью потянулся к нему, как будто на свете для него не было ничего лучше, чем сидеть на краю ойкумены в этом заброшенном домишке и быть так близко к… К нему. К своему напарнику. Рико не колебался, не сомневался, не пытался даже понять, что происходит — ответил сразу, не задумываясь, и теперь до дрожи боялся сделать что-то неверно. Ковальски взял его лицо в ладони.

– Иди сюда. Не переживай. Вот так...

Рико был теплый. Лейтенант как-то даже не нашел нужным в очередной раз напомнить себе, что перед ним другой мужчина и все происходящее впоследствии еще аукнется обоим. Рико хотел быть с ним и тянулся к нему, и отвечал, как никто в жизни не отвечал ему прежде. Рико хотел именно его, и это ощущение ослепляло.

Он держал эту неуправляемую, давно и прочно съехавшую с катушек машину разрушений, в своих руках, уже чувствуя, что теряет над собой остаточный контроль. Ковальски хотел дать кому-то ту неловкую, накопленную годами нежность, на которую был вообще способен, хотя и понимал, что это наверняка выглядит смешно. А Рико хотел ее получить. Вытягивался струной, его колотило, он цеплялся до побелевших костяшек за несчастное одеяло, пытаясь как-то справиться с самим собой. И Ковальски его успокоил. Коснулся его жестких, обветренных губ своими и всему научил. Осторожно, не торопясь, провел по этому пути, открывая для другого человека то, чего у него прежде никогда не было. Рико бесхитростно поддался его напору, потянулся к нему с такой готовностью, что от этого стало почти стыдно. Его никто никогда не целовал и не позволял ему заходить так далеко. Касание губами, такое близкое, такое чувствительное, казалось Рико чем-то волшебным, из другого мира, не для таких, как он. И почувствовав, что это не шутка, не сон, не его фантазия, что все это взаправду и рядом есть настоящий живой человек, который его принял и дал ему это невероятное переживание, он не выдержал. Столько всего вытерпел за свою нелегкую жизнь, но этого не смог. Сломался. Ковальски почувствовал соль на чужих губах и прижал лохматую голову к себе, пережидая, пока пройдет этот всплеск. Рико никогда не стеснялся своих переживаний – ни смеха, ни ярости, ни боли. А теперь тихо, беззвучно заплакал, когда до него все-таки дошло, и он смог поверить в происходящее. Ковальски чувствовал, как по чужой щеке текут, скапливаясь в ложбинке шрама, как в канале, слезы. Рико не думал о том, как выглядит со стороны – и пристойно ли для него подобное поведение. Он весь был как страхолюдный, здоровенный волкодавище, который провел за железной решеткой много лет, озлобленно рыча на всех, и внезапно дверь его тюрьмы распахнулась, открыв путь на волю, а кто-то сказал, что забирает его — забирает к себе, забирает, не для того чтобы посадить на цепь, а чтобы любить...

Промелькнули – и тут же погасли давно пережитые и сданные в архив присыпанного пылью памяти прошлого картины. «Да у тебя жар». Как он ждал тогда, как он, черт подери, этого ждал, каждый день, и даже не думал, что когда-нибудь ему достанется больше...

Он не сразу научился. Был неловок и постоянно опасался сделать что-то неправильно, чтобы не лишиться случившейся с ним ожившей мечты. И каждый раз изумлялся, что она не заканчивается с его новой ошибкой. Ковальски не торопил его, но и не сдерживал, позволяя следовать только собственным пожеланиям, а не почерпнутым извне соображениям о том, как «надо». «Это ответственно», – подумал лейтенант. «Чей-то первый раз. Это много».

Это правда было много. Он не знал, ни сколько Рико лет на самом деле, ни что он пережил до того, как попасть к ним, но его реакция выдавала его. Бьющий сильное тело озноб, дрожь и это метание между тем, чтобы прижать к себе крепче и не сделать ненароком больно, переусердствовав. Даже если бы не было последних суток, Ковальски бы никуда его не отпустил в таком состоянии.

====== Часть 24 ======

Камин освещал их и тот небольшой кусочек мира вокруг, такой законченно-рдеющий, с рыжиной, золотивший и кожу, и чужие глаза. Темнота была рассыпчатой, казалось, в нее можно испачкаться, как в сажу. Они лежали рядом, лицом к лицу, и медленно, никуда не торопясь, касались друг друга губами. Рико это приводило в совершенный, неземной восторг. Ему потребовалось много времени, чтобы утолить это застарелое желание — жгущую изнутри жажду такого прикосновения. Он тянулся к Ковальски, каждый раз все еще опасаясь, что этот раз может быть последним. Лейтенант не взялся бы сказать, что творится у того в голове – и тем более на сердце, но сам себя чувствовал счастливым. Ощущение рядом человека, который доверился ему, принял его, подумал о нем, взялся о нем заботиться и позволил заботиться о себе давало ему это чувство. У него так раньше никогда не было. Ни разу. Не настолько. Не так тепло, не так надежно. Не так нежно. Здоровенный грубоватый психопат был с ним нежен — более нежен, чем … Нет, стоп. Нельзя, неправильно было бы сравнивать. Неэтично. Но он не знал другого пути познания, кроме как сравнение. Да, конечно, люди разные. Каждый дает то, что считает для себя верным и достаточным он. Это не говорит о людях хорошо или плохо. Задача в том, чтобы найти свою пару, свое соответствие, свое соотношение количества-качества…

Рико дышал ему в шею. И гладил. Безостановочно. Не отрывал рук от его кожи, скользил, медленно, быстро, сжимая, стискивая, заглаживая, и не мог остановиться, будто в каком-то подобии транса.

– Рико…

Он охрип. Голос срывался. Перед глазами все плыло. Рико владел им сейчас и был куда большим хозяином его тела, нежели он сам.

Напарник отозвался тихим, утробным звуком. Успокаивающим. Обещающим. «Я все дам тебе». «Все что тебе нужно». «Я весь твой». «Все что я могу дать, я дам тебе».

У Ковальски стиснуло горло. Это искреннее и чрезмерно щедрое обещание заставило его немного очнуться. Он чувствовал, что Рико не контролирует себя. Не потому, что не может — не хочет. Ему надо было приникнуть и отдать как можно больше – и это было для него важнее, чем получить. А Ковальски очень хорошо знал, что это такое…

– Рико, – позвал он. Тот вопросительно взрыкнул. – Мне надо поговорить с тобой.

Подрывник послушно приподнялся на локте. Заглянул в его лицо. С ожиданием и… страхом. Он все еще ждал, что может услышать: «Ну все, довольно». Ковальски и это понимал. Очень хорошо понимал. И эту его торопливость, и желание вывернуться наизнанку — тоже понимал прекрасно.

– Рико, – позвал он. – Все хорошо. Это,- то, что есть, – никуда не исчезнет. Это уже есть. Понимаешь?

Подрывник вдруг горько скривил губы. Погладил его по щеке.

«Это есть, пока ты хочешь».

– Я всегда буду хотеть. Ты же меня знаешь. Я не меняю коней на переправе.

Рико взял его руку в свою — здоровенную, грубую лапищу — и осторожно сжал свои подрагивающие от напряжения пальцы, перебирая ими, пытаясь держать так, чтобы Ковальски было удобно. Он сжал сначала кончики чужих пальцев, потом несмело забрал в ладонь больше, насторожено следя, до какого предела он может простирать свое нахальство. Лейтенант стиснул его руку сам, крепко, надежно, так, чтобы подавить чужую дрожь. Он хорошо знал, что значит и этот жест.

«Ты не уйдешь?».

– Я не уйду.

Рико пригнул голову и осторожно коснулся губами его шеи. Нашел языком бьющуюся жилку, облизал ее. Потерся щекой. Добрался кончиками пальцев до выемки между острыми ключицами и скользяще погладил чужое горло.

«Это сейчас. Когда тебе это нужно. А что дальше?».

– Я об этом и хочу поговорить. Послушай. Да, сейчас это нужно нам обоим. Но каждый думает — не может не думать — о том, что случится после. Что потом, когда отогреешься, когда сможешь распрямиться, посмотреть вокруг? Когда залечишь дыру в груди, когда перестанет быть так больно, когда начнешь искать чего-то лучшего…

Рико кивнул. Он как раз это имел в виду.

– Не будет ничего лучшего, – тихо произнес Ковальски. – Не будет ничего лучше тебя. Никто не будет лучше тебя. Никто не сможет быть. Никто не сделал — и уже вряд ли сможет — сделать для меня больше, чем ты. Если мерить все такой меркантильной категорией, как объем всего, что другой может тебе дать. Никто не сможет, понимаешь?

Рико посмотрел на него все с тем же горьким чувством. Постучал себя по лбу, тряхнул головой.

«Я-то ладно. Я не найду, потому что я – такой. Но ты ведь нормальный».