Штормовое предупреждение

А. Ну да. Мышцы же. Ковальски устроился удобнее, позволяя Рико делать с его телом, что тот только хотел. Ему не то чтобы было все равно – он знал, что в первый раз будет дискомфорт – но не боялся. Это всего лишь навсего физическая боль, к тому же, непродолжительная. И потом, он точно знает, что Рико не хочет делать ему больно. Это само по себе нехилая анестезия. Надо просто расслабиться, довериться и выкинуть из головы всякую дурь. А с этим, лейтенант был уверен, он справится.

От этой ненавязчивой ласки он поплыл, периодически скользящие от его затылка до копчика пальцы, четко следовавшие линии хребта, надежно отключили его рассудочное суждение. Без задней мысли он двигался навстречу, целовал охотно подставляемые губы, и все было прекрасно. А потом Ковальски ощутил, как его бедра сжали чужие колени. Рико впился подрагивающими пальцами ему в поясницу, выгнулся под ним, и… И тогда его настигло осознание. Быстро настигло, как будто на него опрокинули ведро ледяной воды. Он чуть отодвинулся, приподнимаясь на руках.

– Рико, – позвал он. Тот поблескивал глазами в сумраке, шумно дыша.

– Рико, – попробовал он снова, и подрывник под ним прогнулся, послушно отзываясь, открываясь, идя ему навстречу по первому требованию.

– Ты…

По лицу напарника промелькнула тень. Он тревожно сморгнул, и Ковальски отчасти поэтому, а отчасти по движению его губ понял все окончательно.

Рико, Рико… Ему в голову даже не приходило, что может быть что-то иное. Это он предложил, это его инициатива. И он готов к последствиям. В полной мере. Но сейчас, когда Ковальски его остановил, он забеспокоился.

«Тебе неприятно?».

Тревожное ерзание, касания к груди, к плечам, становящиеся торопливыми – напарник занервничал.

«Ты не хочешь со мной?».

Ковальски в этот момент – может быть, впервые на своем веку – понял, что переживает другой человек, хотя тот с ним не говорил об этом. Ему удалось понять, потому что он хорошо знал Рико, и потому, что за последнее время он узнал о нем еще больше, и они стали ближе друг к другу. Потому что он знал, как Рико слушать надо. Он, наверное, надолго запомнит – может, даже на всю жизнь – эту минуту, когда вместе с Рико пережил секундный приступ боли, страха, отчаянья, готовности на что угодно. Рико боялся его потерять. Боялся панически, особенно теперь, когда может держать в своих руках. Боялся снова остаться один. Боялся, что если теперь все разрушится, то это зацепит и остальное, что было в его – их – жизни прежде. Боялся, что, испытав эту неловкость, Ковальски будет держаться от него подальше, и даже то немногое, что подрывнику доставалось прежде, будет недоступно. И никогда в жизни у него не будет этого вот «у тебя жар», а будет только градусник, потому что Ковальски не пожелает лишний раз его трогать. Вот чего Рико боялся и вот о чем думал, почувствовав, что от него отстранились.

Его хотелось утихомирить, дать ему понять, что опасение напрасно, но лейтенант даже не представлял, как он может это сделать. Он ничего не понимал в словах утешения, не знал, как другого человека успокоить. Обычно он просто махал рукой на такие ситуации – пусть их, лучше другие будут полагать его бесчувственной колодой, только бы не ляпнуть очередную глупость… Но он не мог махнуть рукой на напарника, о котором он, сам едва замечая, уже привык думать, как о близком – самом близком – человеке. Не теперь.

– Рико, – позвал он, и тот ответил настороженным взглядом. – Ты думаешь глупости. Я люблю тебя.

Громила-подрывник, эта глыба мышц с бандитской рожей, посмотрел на него — в голову снова непрошено ворвались привычные уже ассоциации со знакомым образом – как смотрит бродячий пес, который зимой услышал, когда кто-то позвал его. И за спиной у него обледеневшие камни и промокший раскисший картон, а впереди – впереди тепло и свет, и сухой угол, и никто больше тебя не пнет просто ради развлечения. Ковальски мысленно обругал себя. Как только Рико его терпит?.. Тысячу раз была права умница-Ева, когда по пунктам описала, насколько он нестерпимый тип. Он все это время просто позволял Рико любить его и ни разу не дал ему какой-то определенности... Но повиниться подрывник ему не позволил – ткнулся ртом в горло напарнику, жадно, неистово впиваясь в чувствительное место, гортанно порыкивая от полноты чувства. Ковальски привычно погладил его, скребя кожу головы пальцами, как Рико нравилось.

– Я люблю тебя, – повторил он. – Я люблю все, что ты со мной делаешь.

Рико под ним дрогнул и чуть прогнулся.

– Тебе это будет труднее, чем мне, – спокойно отозвался Ковальски. Паника ушла. Он снова был собой. Говорил уверенным голосом, полностью отдавая себе отчет в каждом произнесенном слове. Они же взрослые люди, правда? Они говорят друг другу правду. Нужно, в конце концов, сознаться хотя бы самому себе — и Рико, который его никому не выдаст.

– Я хочу, чтобы ты делал со мной все, что захочешь, – выговорил он неторопливо и отчетливо, чтобы до Рико дошел каждый звук.
– Я хочу, чтобы ты не сдерживался. Хочу чувствовать все, что ты переживаешь. Хочу чувствовать, что нужен тебе. В том числе и для… этого.

А потом Рико вминал его в одеяло, будто стараясь проникнуть к нему под кожу, перемешать их между собой, проскальзывал, рычал тихо и утробно, подтаскивал к себе, выплескивая накопившееся за столько времени переживания. “Базорексия”, – равнодушно констатировал внутренний датчик, тот самый, который на все привык наклеивать ярлыки. “Кафуней”. А потом случилось нечто, и датчик замолк, захлебнувшись на полуслове, кажется, безнадежно сломанный – Рико заглушил и смял его, приникнув и дав ощутить, как бешено заходится у него сердце. Какая, к дьяволу, разница, что как называть? Рико, живой, чувствующий, настоящий, был здесь, и слова ничего не значили и не решали... Ковальски позволил напарнику безумствовать и расходовать энергию в этом полусознательном движении, поощрял, оглаживая по плечам, по загривку, и Рико сильнее наклонял голову, так, что топорщился его куцый хвостик... С ним сейчас лейтенант так же переживал нечто новое и пока еще не мог сказать, что именно это такое. Рико, получив его себе, наслаждался его телом, раз за разом прижимаясь теснее, желая чувствовать, что между ними нет ничего разграничивающего. А если и отрывался, то лишь для того чтобы посмотреть, убедится, что все именно так, как ему кажется. Ученый неловко пытался свести колени – его этот взгляд все еще смущал. Не то чтобы был неприятен, но заставлял себя чувствовать в той роли, к которой он так до конца и не привык. Вопрос был не в том, что он кому-то подчинялся в итоге, а в том, что он был для Рико объектом его желаний, и это было для Ковальски так же ново и чуждо, как танцы живота в программе тренировок отряда. А он – он что, он действительно предпочитал подчиняться. Ему хотелось почувствовать, что все происходит не только потому, что он сам стремился к этому, но и по желанию второго участника тоже. И Рико сейчас окажется совсем близко, горячий, распаленный одним только присутствием другого человека, и он не успокоится, пока не погладит и не потрогает везде, где захочет – а он захочет все, до чего дотянется... И Ковальски хотел чувствовать это чужое желание на себе. Он привычно ощутил неловкость за свое длинное, нескладное тело, будто это по его вине оно такое, но подрывник не дал этому ощущению развиться. Может, ученый и считает себя чем-то непривлекательным, но Рико с ним согласен не был. Как вообще можно назвать непривлекательным то, что хочется потрогать, что хочется забрать себе и ни с кем не делиться, от чего становится так волнительно и так горячо внутри, настолько, что дышать ощутимо трудно?

И, полностью отдавшись происходящему, они оба перестали думать над недавней проблемой. Лейтенант только возвращался в мир живых людей, откуда изгнал сам себя, а Рико рвало крышу от этой внезапной дозволенности. Он хотел чувствовать всем телом, ласкать и руками, и губами, как только это могло быть возможным, и он не смог удержать даже минимального контроля над ситуацией. Вжался в другое существо, и от этого чувства, от тепла, от ласки, просто от мысли о происходящем, его накрывало. Он никогда не думал, что это случится с ним так – что о нем позаботятся и будут нежны, и что у него все тело будет отниматься от желания, и он будет бессильно течь, только от трения о чужую кожу. Что Ковальски – о господи, Ковальски! – будет шептать ему, чтобы он расслабился – и он сделает так, как тот говорит, и это действительно поможет... Что длинные пальцы будут подрагивать от возбуждения, когда руки хирурга будут оглаживать ему спину, что двухметровый лейтенант прогнется под ним, всем существом желая, чтобы в него впились сильнее и не дали шанса выскользнуть, что этот уравновешенный, закрытый человек настолько близко к себе подпустит, позволит видеть его без маски сдержанности.

Рико ощутил прохладные губы на своем ухе – он впервые осязал поцелуй здесь, и это открытие было ошеломляющим, а спустя секунду ему именно в это ухо прошептали, как же с ним хорошо. Как с ним, Господи Боже, восхитительно. Он буквально физически почувствовал себя легче – он рад был это знать, рад, что Ковальски с ним быть в удовольствие, что он не совершил промаха, не разочаровал, что этот человек рядом с ним не жалеет о совершенном шаге.

Рико пригнул голову, подставляя ухо для нового поцелуя, и закрыл глаза, на какое-то время теряя связь с реальностью. Там, на ухе, был старый, уже почти не видный шрам, но Ковальски скользил по нему языком, прослеживая очертания, раз за разом, так ошеломляюще медленно, что Рико с трудом удавалось даже дышать. Он безумно хотел прижаться еще хотя бы разок, прогнуться, заставить почувствовать свое нетерпение, жар, готовность, но он боялся дернуться, чтобы не лишиться этого скольжения по своему уху. Кончик теплого языка потрогал его внутри ушной раковины – очень осторожно, но Рико захотелось его сильнее. А потом его ухо оказалось во власти ласкового рта полностью, и он хотел, очень хотел, просто чувствовать – чувствовать- и ничего больше, как же это сказочно, и вместе с тем не мог и оставаться безучастным. Ковальски вел его, подсказывая, подталкивая, знакомя с тем, о чем прежде тот имел весьма смутное понятие. Вот так, чтобы его выгибало, чтобы он не мог совладать ни с телом, ни с голосом и беспомощно просил о внимании. Пока его язык гулял по всей длине розоватого шрама, Ковальски скользнул рукой между их тел, и подрывник подался ему на встречу, послушный и вверившийся ему. Главное: не выпустить его уха, и самому не чокнуться от того, как Рико тает и как скребет просительно пальцами по его коже... Рико чувствовал, что это не дается и ученому просто – того прошибала дрожь, и он боялся слететь с рельс, а Рико хотелось, чтобы он слетел, чтобы стал, наконец, не способен мыслить, не мог оторваться, не мог притормозить, одуматься, дать себе отчет. Чтобы какое-то время был сосредоточен на нем одном, человеке так близко, и ничего больше не видел и не слышал…

А потом он уже не мог ни думать, ни контролировать себя – только ощущать, отвечая на каждое движение, и не в силах даже поскуливать, потому что голоса не было. Он чувствовал, как его умышленно подводят к краю – и не дают броситься, позволяя остыть – только для того чтобы начать все заново, снова и снова, и каждый раз эти периоды сокращались. Ковальски делал с ним, что хотел – но он никогда не хотел того, что могло бы не понравиться второму. Рико сейчас хорошо понимал, почему тот всегда поначалу пьянеет от долгих нежных ласк, а потом срывается – он и сам бы с радостью сорвался, если бы знал, как.

Он желал слушать до бесконечности, как человек под ним дышит, рвано, сбивчиво, как вскрикивает каждый раз и бесконечно, настойчиво зовет к себе. Как на это вообще можно не отозваться... Сам он собой не владеет, это правда, но Ковальски – он владеет им, он сейчас имеет над ним полумистическую власть, управляет его безумием, хотя и сам вряд ли это осознает.

И им хорошо. Им черт подери безумно, безудержно, безоглядно хорошо, и плевать, что кто об этом думает.

Ковальски под ним прогибается еще сильнее и стонет, протяжно, сладко, закидывает голову, открывается...