Штормовое предупреждение

Ковальски посмотрел вниз, на их руки. Рико держал его кисти в своих, осторожно сжимая. Только легонько поглаживал большими пальцами чужую кожу, пытаясь этим нехитрым путем выместить хоть часть того, что испытывал. “И ему надо было ответить”, – напомнил лейтенант сам себе, как будто в этом можно было забыть хоть на минуту. Это будет просто честно – дать какую-то обратную связь, хоть того и не ждут. А Рико – Рико примет его ответ. Любой, каков бы тот ни был. И его отсутствие тоже примет. И Ковальски ни перед кем не должен будет за это свое решение отчитываться – ни перед кем, кроме самого себя. Об этом никто не узнает – никто, кроме него самого. Никто не оценит его действий, не скажет, поступил ли он верно или неверно, хорошо или дурно, потому что в этом деле только они двое, а Рико никогда не станет оценивать его поступки.

И внезапно лейтенанта осенило. Эта граница, которую он хотел, и не мог нащупать, это понимание сути явления любви, этот сакральный вопрос: где начинается настоящее чувство – все это было здесь. В этом ощущении. В чувстве, что никто за тобой не наблюдает, никто не потребует ответа. Ты наедине сам с собой в целом мире, и ты один только и знаешь, как обстоит дело. Никто тебе не посочувствует, не осудит, не похвалит. Ты совершаешь поступок, и ты выносишь приговор.

Он поглядел на Рико. Глаза у него сине-зеленые, как море. Сказать ему: «Нет, мы оба мужчины», – и он поверит, что это правильно. Сказать ему: «Ты совершил проступок», – и он поверит, что правильно так. Сказать ему: «Не может существовать ничего между людьми одного пола», – и он примет и это на веру, сочтет свое состояние частью собственного безумия. Никогда более не потревожит его, Ковальски, с этим вопросом.

Это – все то, что тут у них произошло, точнее, что происходило с самого его пробуждения – лейтенант осознал не сразу, но оно было таким важным, оно перетягивало все, что когда-либо с ним происходило, да и оно просто было, по-настоящему существовало, произошло с ним, в его жизни. Не пустые слова, не чье-то голое намерение, а событие, свершенный факт. Рико не сказал, что хотел бы ему помочь, – он просто помог

Говорить – легко и выразить свое отношение — легко, для этого не нужно ничего делать, ты просто номинально как бы становишься «причастным», проявляешь внимание. Это называется со-переживание.

Рико не остановился на этом. Не погнушался полезть в эту помойку, вляпаться по самые уши и что-то действительно сделать. Это называется со-действие.

А прагматичный, чуждый сильным волнениям лейтенант всегда ценил поступки больше слов. И осмыслить это все целиком Ковальски смог только теперь, спустя более суток (суток?) с того момента, как продрал глаза в этой комнатушке с камином. Метод Рико сработал: он действительно смог рассуждать трезвее.

Что же, может, для него все и правда обстоит, как обстоит. Он всю жизнь чувствовал как-то наперекосяк, и его эмоции напрямую зависели от обстоятельств. Может это и у других так, а может, нет. Может, он просто не умеет любить, но по ошибке принимает за это чувство те рефлексии, которые накрывают его самого с головой. Если дело не в Дорис, а в связанных с ней ощущениях, то сейчас это же самое он получил, ни за что, ни про что, от Рико. И этого было так много, что ученый едва поспевал за событиями.

Он повторял это про себя и повторял, бесконечным циклом, пытаясь сделать пережитый опыт осмысливаемым, перевести в сферу понятных ему логических тезисов, а рядом с ним, уткнувшись в его плечо, лежал Рико, и все, что теперь хотелось, это как-то передать ему свое видение происходящего, чтобы и он осознавал, как много сделал. Ученый еще сам не представлял, каким образом сможет дать сослуживцу понять все то, что он хотел ему донести, но предчувствовал, что говорить бесполезно.

Чувства. Эмоции. Ковальски с ними носится, пытаясь вникнуть в суть явления, а в итоге упирается в то, что даже не может дать им внятного определения. Они происходят с ним, как… Как радиация. Просто происходят. Ты даже не всегда понимаешь, что это именно они. А поделать ничего не можешь…

Он мучился этим всем, пока Рико не обнял его. Не прижал к себе, не принял в тепло, и от этого не стало хорошо и спокойно. Все вопросы остались где-то по ту сторону кольца крепких рук, и покой, огромный, будто сошедшая с гор лавина, просто погреб его под собой.

Он проснулся от того, что Рико гладил его. Без какого-либо подтекста, просто гладил, выражая свое отношение. И это было волшебно. Ковальски нашел его руку своей и переплел пальцы, так же, как проделал это ночью. Он хотел так просыпаться. Он хотел, чтобы ему было кого прижать к себе поближе, кому пригладить волосы, кого успокоить. Чтобы ему верили.

Потом он открыл глаза и теперь уже не только чувствовал, но и видел довольного, угревшегося у него под боком напарника. Как тот уткнулся лбом в его ключицу, весь будто состоящий из острых углов, сработанный природой топорно, сплеча, совсем не похожий ни на что такое, рядом с чем мужчине хотелось бы просыпаться по утрам. Ковальски погладил его по изуродованной щеке, чувствуя сейчас к подрывнику самую настоящую неподдельную нежность. Рико бывал так же беспомощен перед собственным безумием и собственным внутренним страхом, и неустроенностью, как и он сам. И Ковальски знал, как живительно-необходимо бывает получить чужую поддержку в такой момент. Он чувствовал, что Рико дорожит и им, и тем, что между ними сейчас происходит. Старается не нарушить ненароком, по незнанию или от неумения, хрупкое, как яичная скорлупка, чудо. Как правило грубоватый и незамысловато-бестактный, он умел быть и по-настоящему нежным. Он хотел им быть. Хотел быть для кого-то, кому не все равно. Он и гладил-то будто вполсилы, словно репетируя, не уверенный, что сможет погладить по-настоящему и что почувствовать его руки может быть приятно.

Ковальски открыл было рот, чтобы позвать его, и только воздуха в грудь набрал, но Рико ощутил его движение и приблизился сам, ткнулся в шею, коснулся губами там, потом под ухом, все такой же осторожный. И только будучи принятым в объятия, успокоился, заворчал тихо и удовлетворенно. И Ковальски в этот момент внезапно со всей ясностью осознал: это навсегда. Теперь так может быть всегда. Теперь всегда так и будет. Он может делать что угодно – кодить, проводить опыты, собирать приборы – и Рико будет с ним рядом. Просто представив, что он может читать, вот так же валяясь на диване или на травке, с тем, чтобы чувствовать у бока чужое надежное тепло, он поневоле расплылся в улыбке. Тепло, Господи Боже, самое настоящее!

Ковальски смотрел на напарника в этот момент, немного сверху вниз, как, в общем, и привык смотреть, будучи выше, и подумал о том, что будущее — их, черт возьми, будущее — в руках именно у него. За пределами этого маленького домика — большой и не всегда дружелюбный мир, в котором хватает людей, не имеющих никакого желания быть аккуратными со словами. Рико конечно не беспомощен, но в социальных вопросах, пусть не во всех, но во многих, оглядывается, ища того, кто ему подскажет. И он нуждался в такой же подсказке прямо сейчас. Рико сделал то, что мог сделать, что сделать хотел и считал сделать необходимым. Он ни к чему не принуждал Ковальски, и только лейтенанта теперь касается, как он ответит и что именно это будет за ответ. И Рико ему поверит. Какую бы чушь он ни наговорил, какую бы ложь ни выдумал в качестве оправдания – Рико безоговорочно, безоглядно, беспрекословно ему поверит, примет его слова за истину, положится на нее и будет поступать согласно ней. Для него-то самого все было естественнейшим делом: если людям вместе хорошо, что еще надо-то?..

Ковальски знал, что отношение Рико к нему — явление самостоятельное, и оно не связано с тем, как резко изменилась жизнь подрывника после того, как он попал к ним в отряд. Рико не зациклился на первом же незнакомце, который после всех испытаний отнесся к нему по-человечески. У него было время прийти в себя, осмотреться, обдумать, взвесить и выбрать. Наверное, потому он теперь так же поступил и с напарником: дал ему шанс на все то же самое.

Когда-то его вытащили из ада, и он привязался к людям, которые завершили безрадостный для него период жизни. К военному, который это сделал, и к врачу, который его вылечил. Но то, что было теперь, не было ни плодом благодарности, ни слепым стремлением обездоленного обрести хоть что-то. Рико любил его искренне, всем своим существом, и Бог знает, когда это случилось, и понял ли он сам, что именно с ним произошло. Зато очень хорошо понимал то, что происходило теперь. Как в тот момент, когда он жался к ласкающей его ладони щекой, и глаза у него темнели, будто от боли. Он весь говорил: “Да, я знаю, я не то, что ты хотел, но я люблю тебя”. Гладил осторожно, самыми кончиками пальцев, боялся тронуть, боялся задеть, сказать лишнее, боялся просто быть лишним сам, боялся заставить другого — его, Ковальски — расхлебывать собственные переживания, зная, как ему это трудно…

Рико вытянул шею и поцеловал его в щеку. Даже не поцеловал — коснулся сухими губами, тронул и снова опустил голову. И Ковальски его приголубил. Обнял за шею, прижал лохматую голову к груди, сделал так, чтобы внешний мир остался за пределами его рук, гладил Рико по загривку, шептал ему ласковые и такие простые, незамысловатые слова, от которых тот млел. Доверчиво свернулся калачом, словно только того и ждал всю свою жизнь, и задремал, пригревшись, как будто наконец-то нашел свое место. Именно в тот момент Ковальски и ощутил его своим. Полностью, безоговорочно, со всеми потрохами своим, родным, близким… любимым.