Штормовое предупреждение

– Даааа-а... Да, да... Да...

И с каждым этим “да” подрывник вжимается в него, сцепив зубы, и от души желая только бесконечного продолжения. Чтобы всегда видеть эти полуоткрывшиеся заалевшие губы, держать худые бедра, оставляя на них следы пальцев, всегда наваливаться, рыча от возбуждения, и всегда, всегда слышать это волшебное “да” – согласие быть с ним, быть его, быть частью его жизни, часть его самого...

В момент, когда в очередной раз он не смог шагнуть за грань и еще пытался вернуть волшебное ощущение, которое уже почти поймал, над ухом послышался протяжный, с сильной хрипотцой голос:

– Тебе нравится?..

Он еще спрашивал...

Рико попытался ответить, но голос его не слушался, как, впрочем, и вообще все его тело – оно будто не совсем ему принадлежало. А Ковальски соблазняюще дышал ему в ухо и поглаживал по бокам, приглашающе, терпеливо.

– Нравится? Скажи, что нравится...

И Рико сказал. Как мог, как умел вообще говорить с этим миром, очень надеясь, что его поняли верно – впрочем, даже если и нет, он все равно больше не выдержит...

И Ковальски его довел.

Он не просто разрешил упасть в вожделенную пропасть – он туда столкнул и позволил падению продлиться настолько, чтобы было похоже на полет. Трогал языком ухо, касался его, где надо, и непрерывно скользил ладонью, там, внизу, где-то кажется в другом мире, где есть физические тела и явления. И это было хорошо, так хорошо, так...

Ковальски почувствовал, как подрывника колотит, как Рико судорожно стискивает его, беззвучно шевеля губами, даже не рыча.

«Мой», – кажется, Рико было бы проще, если бы его сбил поезд: он не знал, как справится с захлестнувшими его ощущениями. С поездом ему дело иметь приходилось, а вот с чем-то таким…

«Мой, мой, мой…».

Торопливо он поглаживал Ковальски, где мог дотянуться – в какой-то момент просветления ему хотелось разбавить эту страсть чем-то нежным. Но его лейтенант, заласканный, доведенный до отупения, был одним сплошным комком нервов – после невинного-то в общем касания он дернулся, прогнулся до максимума, без стеснения заорав во все горло – остро, слишком остро, невозможно удержаться, невозможно контролировать ситуацию, хочется просто выместить это дикое ослепляющее переживание, которого было слишком много для него.

А потом он лежал на спине, заложив руку за голову, а второй обнимая подрывника, пристроившегося у него на плече. Рико дышал глубоко, стараясь впитать в себя их смешанный запах, и не прекращал обнимать. Внезапно он приподнял голову, оторвавшись щекой от чужой груди и издал вопросительный звук.

– Да, – отозвался Ковальски. – Все чудесно. Не переживай.

Но Рико переживал. Он коснулся чужой руки и кончиками пальцев вычертил смазанную фигуру, тихонько ворча себе под нос.

– Зачем мне тебя обманывать? – удивился Ковальски на это. – Мне правда было хорошо. Ты же слышал. Ты сам все сделал для этого. Не тревожься о пустяках.

Рико протяжно, гортанно взрыкнул, коротко, но не зло, без нажима. Лейтенант погладил его встопорщенные волосы.

– Не сейчас – так в другой раз. Тоже мне, проблема.

Рико заворчал и ткнул большим пальцем себе за спину.

– Оставь это мне, – запросто перевел жест лейтенант. – С другими я разберусь. И с местом и временем тоже.

Рико улыбнулся доверчиво и снова улегся. Он не сомневался в том, что ученый сделает, как и обещал, и не сомневался в его успехе. И, что самое странное, в этом и Ковальски не сомневался. И чувство это было для него новым, не до конца понятным, но чертовски, восхитительно приятным.

Его человек. О господи. Его. Вот здесь, рядом, только руку протяни. И он всегда там был! Он садился за штурвал техники, которую собрал Ковальски, а когда техника наворачивалась — рылся с ним под капотом, будто тоже был причастен к катастрофе. И когда лейтенант угробил этот несчастный флаер Северного ветра, и они дрейфовали в море, Рико уткнулся лицом ему в бок и лежал так, пока они не достигли берега. Впился зубами, запуская их в живой кусок чужого мяса, и никакими силами было не заставить его разжать руки и челюсти…

Он всегда прикрывал, всегда страховал его, всегда был готов оказаться рядом. Даже в периодических припадках его агрессии не было ничего по-настоящему опасного: Рико всегда можно было остановить. Рико ходил с ним в паре, Рико слушался его, Рико использовал любую возможность, чтобы оказаться к нему поближе, смотреть на него, прикасаться... Добровольно позволял ставить над собой опыты, использовать в замерах, проверять на нем оборудование. Он, попавший в их отряд из лабораторий, доверял ученому настолько, что принимал участие в его начинаниях – потому что Ковальски эти его проекты были важны. Нужно было быть слепым недоумком, чтобы просто принимать это все как должное, как обычное дружественное поведение. Никто другой – даже внутри команды – так не делал. Он все списывал на то, что Шкипер предпочитает, когда его люди самостоятельны, и поэтому не спешит принимать в них участие, а Прапора зачастую самого надо «пасти». А Рико был рядом. Всегда был рядом, какого, спрашивается, бинома Ньютона, какого же квадратного факториала Ковальски страдал непонятно почему?.. Считал высокомерно, что он тут — самая светлая голова, и вместе с этим не сумел два и два сложить... Искал то, что у него все время было под боком. Искал того, на кого сможет положиться, с кем будет тепло и надежно, а потом грыз себя, потому что там, где ему было тепло, надежно не было: Дорис не имела никакого желания сближаться с ним. И он считал виноватыми всех вокруг: Дорис, потому что не ценит его, Шкипера, потому что не понимает его, всех прочих, потому что ничего не делают с этим... Почему они, собственно, должны были бы делать что-то, он вряд ли теперь мог бы ответить. А ведь он сам на дух не выносил пациентов, требовавших от него, вопреки его квалификации, вылечить их, причем вот сейчас же, немедленно…

Он ковырялся в своих великих проектах, ни один не завершив до конца, писал какие-то статьи и заметки, так и не сведя их во что-то удобоваримое и толковое, и считал — в точности, как Блоухол — что ему тут не место, что его предназначение в другом… Интересно, кто только выдумал эту глупость, с предназначением. Хотел бы Ковальски на него посмотреть… Впрочем, вероятно, каждый выдумывает для себя это самостоятельно. И по разным причинам.

И кто бы знал, что ответы на все его вопросы подскажет ему Рико…

Да, по-хорошему, он сам во всем и виноват. Если бы Рико был девушкой — мысль, бесспорно, дикая, но допустим, если бы — он наверняка не проявил бы таких чудес скудоумия. То, что другой человек с ним рядом и поддерживает его, должно было навести на вполне определенные мысли. И будь Рико девушкой, Ковальски — даже со своим убогим чутьем — наверняка бы вычленил в поведении другого человека правильные нотки. Но Рико не был. Рико был Рико, и ученый, всегда так гордившийся своим разумом, не смог решить эту простейшую задачу…

И хорошо, что все наконец-то стало на свои места. Хорошо, что все случилось, как случилось. Надо на будущее запомнить, что иногда все совсем не таково, каким ему представляется, и что его гениальные идеи порою – ничто, в сравнении с соображениями Рико…

В полусне-полуяви он вдруг вспомнил совсем другое время и место. Хотя нет, время – время было тоже самое. Сочельник, канун, а может и само Рождество.

Полярная ночь. Небо на другом конце вселенной, всех оттенков черно-синего, индиго и изумруда – и белые звезды совсем не точки, а каждая обладает своим характером. Небо накрывает их непрозрачным куполом муранского стекла, и повсюду под ним лежит снег. Он недавно выпал, он гладкий и белоснежный, на нем пока нет следов – кроме их собственных. Они пришли проверить ловушку, но ее засыпало, а его карта тут бессильна. Он понимает, что идти с километр, и ориентир, если напрячься, может и отыщется, но осознает при этом, что все равно поиски самой цели бессмысленны. Но досады нет, как нет и иного скверного чувства. Он дышит холодным, таким же синеватым, как небо по краям, воздухом, а Рико хватает его за плечо и рукой в перчатке указывает наверх. А он ничего не отвечает, молча кивая.