Сильные не убивают. Книга 2

Горюнович сидел с каменным лицом.

— Он ошибается, кружка сама опрокинулась, господин вахмистр, — быстро, однако не очень разборчиво сказал Долгоруков, держась за челюсть. — От тряски. Не думаю, что у кого-то из нас есть претензии к курсанту Усольцеву.

Хоботов сделал взмах, огни погасли.

— Вот это позорище, а, — сказал Хоботов. — Сядь!! Морозов, едрить твою!!

Потом поглядел на меня, на всех остальных:

— Тебе — тридцать подходов к швабре, — сказал он мне, — мыть везде, кроме этого купе. Выполнять.

— А тут? — заикнулся Долгоруков.

— А тут — сами. Главный инструмент опричника выдам. А пол у вас, считайте, помыт. Из кружки.

С раздражением глядя на скулящего Бурана-Морозова, вахмистр задрал голову к потолку и распорядился:

— В первом купе подавление магии отключить!

— Так точно, вахмистр Хоботов! — радостно отозвался потолок.

— Для тебя, железяка, господин вахмистр. Так. Сейчас лечить вас будем, Аники-воины… В первую очередь — морозовское хозяйство… Да прекрати ты штаны стягивать! Курсант! Не было такой команды!!

Я двинулся в другой конец коридора, где хранилась та самая швабра, и… замечал, что курсанты во всех купе ржут, слушая комментарии Хоботова. И дополняя своими шуточками.

Не подружился я с ребятами из Можайского. Ох, не подружился…

Мы ехали. С Долгоруковым и его подпевалами я больше не зацеплялся, хотя взгляды ловил самые неприятные. Зато с парнями из своего купе — пожалуй, что скорешился, даже с надменным Сицким. Тот сначала пытался тусить с кем-то «из своего круга», но Долгоруков его тоже турнул, и с прочими не задалось — так что Ганя — полное его имя было Гаврила — примирился с нашим соседством.

На второй день путешествия капитан начал закладывать за воротник, дисциплину остался поддерживать один Хоботов. Но после пересечения Урала и он сдулся: бывало, мы оставались предоставлены лишь сами себе. Искусственный интеллект вагона, которого звали Дьяк, обладал очень причудливой логикой и не всегда верно оценивал ситуацию, хоть и всегда оставался доволен самим собой.

Из вагона нам просто так выходить запрещалось — только на пустые перроны! — однако в Сибири на какой-то из маленьких станций к поезду прорвались тетки-гоблинши, продающие местную рыбу. И водку.

Несмотря на пугалки Сицкого, что тут, в Сибири, повсюду Хтонь, рыба наверняка ею заражена и мы все мутируем, основным ударившим по здоровью курсантов фактором оказалась, конечно, не рыба.

А то, что ею закусывали.

Зато, наконец, действительно пригодилась швабра.

На четвертый день запах в вагоне стал нестерпимым.

На седьмой день поезд прибыл во Владивосток. Капитан и вахмистр с радостью сплавили нас следующим сопровождающим, традиционно полаявшись с ними насчет неучтенной головы — моей.

Притом оказалось, что не все сорок человек должны были попасть в Поронайск. Нас распределяли по гарнизонам — на Сахалине и на материке — и 126-й Поронайский был только одним из них.

На перевалочной базе под Владивостоком сутулый опричник в каком-то рыбацком, как мне показалось, камышовом камуфляже — но с погонами подпоручика — устроил нам перекличку. Все — включая уже и меня — имелись у него в служебном планшете, но сутулый заставил нас выполнить равнение на фрунт и каждого громко выкрикнуть: «Я!» Сицкий смог выдать нужное количество децибел только с третьего раза, поэтому мы прошли три полных круга.

— Кто из Коломенского училища — шаг вперед, — сказал сутулый, когда перекличка была окончена.

Четверка из нашего купе выступила, Сицкий — после того, как я его незаметно толкнул.

— Вы в Поронайск, — скучно сказал нам сутулый.

— Поросенск, — донеслось с того края шеренги, где торчали Долгоруков сотоварищи.

Сутулый не обратил внимания.

— Кто из Можайского?.. Туда же.

На этом моменте случилась маленькая заминка: по данным Льва, он должен был оставаться на центральной дальневосточной базе, а не плыть на пароме на Сахалин. Таковы, якобы, были договоренности, которые Долгоруков-старший с кем-то там заключил.

«Рыбак» выслушал нашего мажора, не изменившись в лице, а затем скучным голосом рассказал ему, как тут, на берегу Японского моря, относятся к его батюшке, истории их славного рода, да и к матушке заодно. Бесстрашные люди — рыбаки.

Долгоруков заткнулся.

Прочих пацанов распределили кого куда, остался только один.

— Я!

Подпоручик обвел взглядом мою фигуру, на которой налетающий с моря ветер вздувал пузырями куртку, и выплюнул:

— Поронайск.

Пока нас кормили, появился еще один маг — кажется, штабс-капитан. Я с любопытством прислушивался, о чем они говорят с сутулым, хотя доносились только обрывки.

«Автобусом до парома», «еще несколько суток», «ничего, пускай закаляются», «много чести им — портал открывать», «да все равно открывать же надо, провизию доставлять».

Около трех часов мы опять занимались тем, чем, как я понял, чаще всего занимаются все курсанты на свете. Ждали.

Толпа редела — пацанов из Вышнего Волочка и Тулы автобусы увозили куда-то там. «Большой Камень!», «Уссурийск!», «Дальнереченск!»

Наконец остались только мы, «поронайские». Долгоруков пытался звонить отцу, но связи не было.

К нам подошел утомленный штабс-капитан:

— Повезло вам, собачьи дети, — сказал он, явно не с целью нас оскорбить, а как-то привычно. — Сейчас нагрузим вас ящиками, и открою портал. Прямо на родной базе окажетесь.

Через час я был на 126-й Поронайской. Я и еще восемь человек.

* * *

Нас встретил — на плацу, где открылся портал — ротмистр Рокотов: небольшой комплекции, но жилистый, тренированный дядька, стриженый ежиком.

Он крайне неодобрительно оглядел всех, особенно меня и почему-то Льва. Пробормотал что-то про обезьян. И рявкнул:

— Так! Вы здесь формально на стажировке. Фактически — это служба. Никаких особых условий. Сейчас вахмистр Тещин, — взмах в сторону рябого дылды в мундире, — расскажет вам, что где находится. У каптера получите: браслет, визор, наушник, подключенные к личному контуру. Вопросы есть?

Долгоруков ткнул Горюновича, и тот радостно выпалил:

— А правда, что в увольнение каждую неделю можно?

Ротмистр скривился:

— Какое, — переводя взгляд с одного из нас на другого, спросил он, — главное орудие опричника? Ну? Отвечать!