Синий дым

«В убогой комнате дешёвого отеля…» [34]

В убогой комнате дешёвого отеля, Бездомности заслуженный удел, Подушки смятые и на постели Молчание осиротелых тел. Твоей рукой отдёрнутая штора. Холодный зимний беспощадный свет. И вот уже нам кажется позором Та радость жгучая. Призыв-ответ. О, как всё это вынести мы сможем? — Деревья за окном. Пустой бульвар. И на мучительно-случайном ложе Любви испепеляющий пожар. Париж

34

После венчания Юрий Софиев с молодой женой поселились в дешёвом гостиничном номере, так как не имели своего жилья. Номер был сырой, холодный, со скошенным потолком. Об этом есть запись в дневнике Ирины Кнорринг (Ирина Кнорринг, «Повесть из собственной жизни», дневник, Аграф, Москва, 2009).

На Луаре (в поезде)

Под шум винта, под мерный стук колёс Суровое моё существованье. И тают дни, как дым от папирос, В настойчивом и жадном созерцанье. Высокая холодная луна, И тусклый блеск на влажной черепице. Вновь память у вагонного окна Мне возвращает образы и лица. Здесь я любил. Здесь были мы вдвоём — И вот трава забвенья над могилой. В огромный и холодный водоём Река несёт простое счастье с милой. Летит экспресс в сияющую ночь. В ночной туман окутана Луара. Как прошлое нам трудно превозмочь! В моей судьбе оно прошло пожаром! 1947, Париж

«Здесь логика не может быть в ответе…»

Здесь логика не может быть в ответе. Ассизский мир, Где — «Здравствуй, брат мой, волк!», Где на лугу зелёном грезят дети, Хоть рядом жвачкой занят разум-вол. Здесь плачут под «Муму» И «братьев меньших» Здесь никогда не бьют по голове. Рассвет и многогласен, и застенчив, Над синим озером роса в траве. О, идиллическое сновиденье! Простоволосая, святая чепуха! Но почему ж не рушит наважденья Весёлый, трезвый оклик петуха? Цветите, добрые, большие дети, Несите в жизнь ваш инфантильный бред. Вас не задушат трезвые на свете, Хотя они несут через столетья — В насилье и борьбе — Неисчислимость бед. 1969, больница

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ (Аламаатинские стихи)

1. «За окном порывы злого ветра…»

За окном порывы злого ветра, Мечутся деревья и цветы. В той же шляпе голубого фетра Мне опять приснилась ты. И опять мы спорили, рядили О любви, о жизни, о стихах. И опять казалось, пропустили Счастье второпях и впопыхах. …И теперь, когда «одной ногою…» Вдруг за молчаливой тишиною Горечь (и какая!) сожаленья О растраченных годах, а не мгновеньях! И невозвратимо. Мимо, мимо, Очень зримо!

2. «Пепельной скалою Собор Парижской Богоматери…»

Пепельной скалою Собор Парижской Богоматери. Я — у портала. Он — наверху. «Ужо тебе!» Давно мы спорим. Крылатый, Каменный, Уверенно-спокойный, Высунув язык И щёки подперев, Он смотрит вдаль — К истокам и свершеньям. Рушит полог неба, Пылает над Парижем. Бормочет сонно Сена, Барки у причалов обтекая. У каменного корабля Собора История стремительно течёт.

3. «История! Податливый судья…»

История! Податливый судья. — Деталь отбрасывая Письменно и устно — Расчётливо итоги подводя, Готова оправдать любую гнусность. Деталь! Людская беззащитная беда — Насилия, предательства и пытки — Такие мелочи Проходят без следа. Чуть снисходительно: — Эксцессы и ошибки. О, горечь нестерпимая противоречий — Мятежный Каин, Смертный демиург, Дух творчества, Сомнений И Исканий, Вновь обнажи свой нож, Чтоб порешить не Авеля, А ветхого Адама. Очисти путь грядущему. Спаси планету. А если всё сначала? Гибельно и ложно. Но где-то на предельной глубине — Не разума, а сердца — Невозможно!

4. «Комочек праха — трепетное сердце…»

Комочек праха — трепетное сердце, — Символ человечьей жизни — Из жалости, Любви Тепла И доброты. Всегда готово к подвигу И жертве, Всегда страдая, Сострадая И горя, Живое человеческое сердце, Как ты унижено С великой мудростью твоею, Казалось бы, Столь верной и простой. Давно мы спорим. Он — смотрит на меня Насмешливо, С холодным превосходством Разума, Над детской беззащитностью Сердца. Расщеплен атом! Космос покорён! Впервые Яблоко, Подброшенное человеком, На землю Не упало. Он — торжествует, — Символ разума и смерти. Он знает: Жизнь возможна Лишь при гибнущем светиле. ……………………………… Новая ярчайшая звезда — Лишь взрыв распада — Завершена Смертью. Он — презирает жизнь. Он — смотрит на меня, Наш гений века. Освобожденный гордо от всего — Поскольку «всё позволено», И всё оправдано «Во имя»… Он — гнёт природу, Исправляет, Подстёгивает — На потребу. Он — хлопочет В Академиях наук И в Анатомиях убийств И разрушений, …………………. Pro patria Или «Во имя гуманизма и всеобщего блага». Двадцатый, небывалый, умный век! Все страданья вынесем за скобки И по заслугам воздадим ему? Нет!

5. «Бараки. По проволоке — ток…»

Бараки. По проволоке — ток. На вышках Пулемёты, Фары, Бдительность, Собаки. А люди? Можно ли назвать Людьми… — В затылок! Под топор! А петлю! На мыло! Было! И для того, кто чист и человечен, Немыслимо, невыносимо Забыть Майданек, Аушвиц, Колыму И Хиросиму. Бей, Бей в набат, Простое человеческое сердце! Буди людей, Зови людей К восстанию На всей планете, От края и до края! Пусть будет без границ и вышек Общий человечий дом! Ведь если мы тебя не свалим, Дьявол, с пьедестала, И властно не загоним В стойло, То, Рано или поздно, Дьявол-Мыслитель, Ты нам подпишешь Смертный приговор, Копытом или когтем Кнопку нажимая…

ДНЕВНИК ЛЮБВИ (1927) [35]

1. «Дождик — пускай он молчит…»

Дождик — пускай он молчит. Не хочу ни домой, ни спать. Безмерным волненьем всклокочено Сердце моё опять. Что же я буду делать, Подобный летящей тени? Ставлю мою несмелую, Нежность тихую на колени. Я боюсь взбаламутить муть, А твой голос опасен, как сталь, Когда ты читаешь про жуть, Про звёзды, любовь и печаль. В глубинах моих безотрадность И сам я — на пустыре шест. А ты прости мою жадность, Бесстыдную жадность К твоей душе. 1926.

35

Стихи посвящены Ирине Кнорринг, будущей жене поэта, а тогда ещё невесте. У неё тоже есть стихи этого периода, в которых отражена подобная же хроника любовных переживаний (Н.Чернова, «Поговорим о несказанном», Небесный дом, Алматы, 2006).

2. «Учёный муж на кафедре бубнил…»

Учёный муж на кафедре бубнил, Довольно скучно, о гражданском праве. Ни рук мы не жалели, ни чернил, И знаков препинания не ставя, Записывали лекцию в тетради. Вдруг написала, С правом не поладив: «Несмелой синевой цветёт февраль. Ты помнишь, завтра Едем мы в Версаль!» И в этот памятный парижский вечер Я посмотрел тебе в глаза, И тяжестью упала мне на плечи Тень от ресниц твоих, Густых и длинных. Вслух Этот трепет словом называть Казалось мне совсем излишним. Ты медленно взяла мою тетрадь И написала в ней четверостишье: «Отдать тебе все дни мои глухие И каждый взгляд, и нежный звонкий стих, И все воспоминанья о России, И все воспоминанья о других».

3. «Мы миновали все каналы…»

Мы миновали все каналы, Большой и Малый Трианон. Над нами солнце трепетало И озаряло небосклон. Мы отходили, уходили Под сводом сросшихся аллей, Не слышали автомобилей, Не видели толпы людей. И там, в глуши, у статуй строгих, Под взглядом их незрячих глаз, Мы потеряли все дороги, Забыли год, и день, и час. Мы заблудились в старом парке — В тени аллей, В тени веков. И только счастье стало ярким, Когда рванулось из оков. 27. V. 1927.