Синий дым

На Балканах

Сиреневый вечер. Лиловые тени. Сияние и глубина. Столетья, столетья стоят на коленях И их стережёт тишина. Селение. Камень. Глухие заборы. Лоза, переброшенная со двора. Смоковницы вычурные узоры. В закатной пыли — детвора. Две красные фески в деревенской кафане Над чашечкой кофе, в табачном дыму. Но красный закат, по-осеннему ранний, Тревожит и мучит меня! Почему? И чем же? — Нежданным дыханием Азии, Закутанной женской фигуркой, Лозой, Строкой из Корана арабскою вязью, Над памятником под чалмой, Проклятием пращура [29] , Шорохом-шёпотом Как будто когда-то прожитых веков? И кровь, восставая, швыряет мне ворохом Обломки застрявшие снов. И ненависть крови, И ненависть веры, И ярость во имя своей конуры, И доблести древней другие «дары». «Во имя», «во имя» лютуют без меры С начала времён — и до нашей поры! А я, взбунтовавшийся блудный потомок, Иду по планете, закинув булат, Иду средь селений, и всюду я дома — Взлюбивший и землю, и жизнь без преград, Пустив в обращение — Ещё бездомное — Единственно нужное слово: Брат.

29

Прадед Ю.С., Искандер Бек-Софиев, был мусульманином, взятый когда-то ребёнком в заложники русскими во время Кавказской войны. Мусульманкой была и его бабушка, из старинного татарского рода, перешедшего из Золотой Орды на службу к белому царю. Их дети так же исповедовали ислам. Но один из сыновей, Оскар, принял православие, стал Борисом, чтобы жениться на русской девушке Лидии Родионовой. Отец проклял его и весь его род за отступничество от своей веры. Именно об этом проклятии, об этой «ненависти крови, ненависти веры» пишет Ю.С.

«Грузят санитарные повозки…»

Грузят санитарные повозки В поезд, отходящий на восток. По платформе гонит ветер хлёсткий Шумный человеческий поток. Юные обветренные лица. Галльские остроты. Бодрый смех. Этот — парижанин, Тот — из Ниццы, Но судьба у них одна у всех. Вряд ли кто вернётся — Эти дети Все одной судьбе обречены. Жертвы беспощадного столетья! Жертвы беспощаднейшей войны! Поезд тронулся. И мы расстались. О кого из них и я споткнусь? Друг любимый, нам с тобой остались Мужество и грусть. 1939. Шартр. Вокзальная платформа.

Фалезская Арлета

Девушка с огромными глазами, Серыми, как небо Кальвадоса, Принесла мне дымный чёрный кофе С рюмкой крепкой яблоновой водки. Эта девушка была высокой. На её красивом, сильном теле С очень милой простотой сидело Хорошо разглаженное платье. Наши взгляды встретились и странно Так томительно запело сердце. Я спросил её: «Как Ваше имя?» И смеясь, ответила: «Арлета». Мы смешно смотрели друг на друга. Это было… было здесь, но только Протекло с тех пор тысячелетье — В этом городе жила Арлета. Из окна своей высокой башни На неё смотрел нормандский герцог, А она у старого фонтана Полоскала грубое бельё. Герцог-Дьявол стал Арлете мужем, А Арлета — матерью Батара, Что высоко поднял орифламму На жестоком Гастингском сраженье. Ох, уж этот город, эти башни, Эти камни старого фонтана! Эта девушка сегодня ночью Принесёт мне радость, страсть и нежность. Завтра мы расстанемся навеки! Завтра снова ляжет серой лентой Дальняя нормандская дорога С яблонями по краям. Фалез. Нормандия.

Босния

На мшистом камне неподвижны ели. В Неретве вздыбилась, ревёт вода. По каменным мостам и по ущельям Торопятся ночные поезда. Всё мимо! Мимо! Я почти сквозь слёзы От грусти и от теплоты, смотрю На станционные больные розы, На пыльный сад, на позднюю зарю. Вот девушка — виденья не продлить — Средь виноградников идёт по склону. И будет долго в сумерках следить За фонарём последнего вагона. Звено к звену плетётся сеть разлук, Печальнейших разлук с самим собою. Жизнь, иссякающая теплотою, Выскальзывает медленно из рук…

Мустье

Здесь человек раскапывал пещеру. Внизу блестела древняя река. И я увидел пепел влажно-серый, Он бережно держал его в руках. С волнением я трогал чёрный камень — На пальцах угольный остался след. Меж тем, кто разводил костёр, и нами Легла дорога в сорок тысяч лет! Он мне сказал: — На древнем пепелище Дней многотысячных осталась тень. Мустьерка-женщина варила пищу, Мустьерец-муж отёсывал кремень… Дыхание летело ледяное, Оленье стадо подошло к реке, Шерстистый носорог, в час водопоя, Глубокий след оставил на песке… Мой собеседник вдаль закинул взор. И закурив устало, выгнул спину. Внизу река несла свои глубины, Леса бежали по извивам гор. Сказал: — История! Ты в основном не волен. Ты вырастаешь сам, как плод её. Зато в твоей высокой, гордой воле Очеловечить это бытиё. деревня Мустье.

СИНИЙ ДЫМ [30] (из книги «Пять сюит)

Марианне Гальской-Жердинской

1. «Я только и помню…»

Я только и помню — Можно ли помнить иное — Уплывала платформа И в пятне световом фонаря — Лицо твоё, Печальное, как осень, Любимое, прекрасное лицо! 1924.

30

Марианна (Марьяна) Гальская — сестра белградского друга Ю.С., тоже поэта, Владимира Гальского. С ними он познакомился предположительно на собраниях кружка «Одиннадцать», созданного профессором Белградского университета Е.В.Аничковым. Марианна Гальская станет женой известного в эмиграции театрального художника Владимира Жедринского (он тоже ходил на заседания «Одиннадцати»), в семье хранятся две работы Жедринского: портрет-шарж Юрия Софиева и пастель «Гусляр».

2. «Синевой и теплотой осенней…»

Синевой и теплотой осенней Комната наполнена твоя. На полу трепещущие тени От листвы каштана. Я и ты. В этот летний день — Числа не знаю — В час, когда закат позолотил Пыльные деревья и сараи, Расставаясь, Я сказал: «Прости!» Расставаясь! Милая, навеки! Предавая и теряя всё! И ладонью прикрывая веки, Ясно вижу я лицо твоё…

«Закат над озером. Чернеют сосны…»

Закат над озером. Чернеют сосны На красном фоне неба и воды. Вся жизнь моя предстала мне, увы, Неправедной, случайной и несносной. Всё, что люблю я, — всё добыча тленья! Существованье жалкое моё В потоке том, где каждое мгновенье Проваливается в небытиё. И скованный судьбою и природой, О, как он бьётся, рвётся и дрожит Комочек праха! Как он дорожит, Быть может, выдуманною свободой.

В больнице

Как сгусток человеческих страданий — Палата задыхается в бреду. Среди разбросанных воспоминаний К дням неоправданным опять иду. Казалось, — больше ничего не надо. Печаль и боль уже сочтённых дней. Но вопреки всему, Как беспощадно Единоборство с гибелью моей.

«Горизонт холоднее и шире…»

Горизонт холоднее и шире. Поднялась изумлённо бровь. И не раз ещё в этом мире, Милый друг, разобьёшься в кровь! Ни советом, ни мудрым словом — Ничем и никак не помочь. Это знанье о мире новом Постарайся сама превозмочь.

«Всё, как прежде — чёрная вода…»

Ирине

Всё, как прежде — чёрная вода, Через Сену каменные арки. Та же мартовская чернота, Те же звёзды в ней сияют ярко. Вот на этом самом парапете Слушали неясный шум ночной. Только мы давно уже не дети, Только мы не прежние с тобой. Милая, как грустно! Как печальна, Как прекрасна жизнь! Спешим! Спешим! Силуэты крыш и отблеск дальний — Зарево над городом большим…

«Было синее море и ветер и звезды…»

Было синее море и ветер и звезды. В очень жарком июле цветение лип. И Бискайский залив, непокорный и грозный, Пиренеи синели во влажной дали. Наше позднее счастье палатка хранила, На суровой скале, под высокой луной. Счастье? Может быть, море его поглотило, Беспощадной и гулкой ночною волной? И ещё мне запомнился столб семафора На пустынном, уже заржавевшем пути. Всё проходит. И неотвратимо и скоро Преграждающий вспыхнет огонь впереди. Сохнет липовый цвет. Осыпаются листья. Даже звёзды сгорают и гаснут в глуби. Но короткий твой путь всё ж оправдан, осмыслен, Если дал что-то людям. Был добр и любил.