Синий дым

«И вот ещё, ещё одна строка…»

И вот ещё, ещё одна строка, За ней идут придуманные строчки. И три спасительные ставит точки Неудовлетворённая рука. Уйти, забыть, рассеять колдовство, Но и немыслимо освобожденье. Так напряжённо жить, в таком смятенье, Так мучиться, не сделав ничего! 1933, Париж, «Числа».

ПАМЯТЬ

1. «Нас тешит память — возвращая снова…»

Нас тешит память — возвращая снова, Далёкий друг, далёкие года. И книжки со стихами Гумилёва, Мной для тебя раскрытые тогда. И (помнишь ли?) далёкие прогулки, Наивно-деревенскую луну, Ночной экспресс, сияющий и гулкий, — Ворвавшийся в ночную тишину. Ты помнишь ли? — (банальные вопросы!) Но сердце грустно отвечает: «да»! Следя за синей струйкой папиросы, Тебя я возвращаю без труда. И в суете подчёркнуто вокзальной — (Ты тоже помнишь небольшой вокзал). Сияют мне уже звездою дальней Лукавые и синие глаза.

2. «Чем сердце жило? Было чем согрето?..»

Чем сердце жило? Было чем согрето? — Ты спрашиваешь. После стольких лет. Простая вера мальчика кадета Даёт исчерпывающий ответ. Я никому не отдаю отчёта В делах моих. Лишь совесть мне судья. Мы честно бились. Ты — у пулемёта, У жарких пушек честно бился я. И вдруг встаёт за капитанской рубкой Огромный мир — труда, нужды, беды. В нас идолопоклончества следы Стирает жизнь намоченною губкой. Но были годы долгие нужны, Чтобы иным, своим увидеть зреньем Людское горе и людские сны, На прошлое смотреть без сожаленья. Враги — теперь товарищи и братья, И те, кто были братьями в огне, Как одинаково не близки мне! Как подозрительны рукопожатья! Но как спокойна совесть и тверда. Свят этот путь скитаний и исканий, Борьбы, сомнений, встреч и расставаний. Путь жалости, свободы и труда.

3. «Был я смелым, честным и гордым…»

Был я смелым, честным и гордым. В страшные дни и деянья рос. Не один мы разрушили город, Поезда сбрасывали под откос. Надрывались голосом хриплым. Нависали телом к штыкам. И всё-таки не прилипла Горячая кровь к рукам. В этой жизни падшей и тленной Разучились мы плакать навзрыд. И всё-таки — неизменно — Я сберёг и восторг, и стыд. И я не иду за веком, Возлюбившим слепоту. Вопреки всему — к человеку Путь через жалость и теплоту. 1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки»

В. М. З — У («О, сколько раз за утлою кормой…»)

О, сколько раз за утлою кормой Вскипали волны, ветры рвали флаги. Звучали рельсы музыкой стальной, Звучало сердце верой и отвагой. Сквозь кровь, сквозь годы, страны и усталость Чередовались радость и беда. Покоя сердце никогда не знало, Покоя не искало никогда. И я любил и ненавидел много. И я дышал отвагой и борьбой. Прекрасный мир ложился предо мной Неровною и трудною дорогой. И как нетерпеливо я искал По-братски мне протянутую руку. Но руки те, которые я жал, Сулили только вечную разлуку. 1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки»

РАГУЗА [24]

1. «Синяя прорезь окна…»

Синяя прорезь окна. Монастырь святого Франциска. Смотрит на нас с полотна Средневековый епископ. А за стеною — простор, Камни и белые башни, Море и линия гор, Рокот прибоя всегдашний. Эдакую тишину Дал же Господь в утешенье! К башенному окну — С синею, свежею тенью — Чтобы следить без слов Перистых облаков Медленное движенье.

24

Рагуза — так в древности называли Дубровник. Первое стихотворение «Рагузы» — «Синяя прорезь окна…» повторяется — более расширенно — в цикле «Дубровник» (книга «Парус»).

2. «От удушья крови и восстания…»

От удушья крови и восстания Уходили в синеву морей. Жили трудным хлебом подаяния, Нищенствуя у чужих дверей. Столько встреч и счастья расставания! Было в этой жизни, наконец. Столько нестерпимого сияния Человеческих больших сердец. Падая от бедствий и усталости, Никогда не отрекайся ты От последней к человеку жалости И от простодушной теплоты. Вопреки всему… Париж, «Круг»

«Холодный ветер из Бретани…» [25]

Холодный ветер из Бретани Нагнал сегодня столько туч, Что не прорвётся, не проглянет Сквозь эту толщу тёплый луч. Сквозь сеть дождя, туман и холод Смотрю на призрачный Париж. Как я любил, когда был молод, Пейзаж неповторимых крыш. Туман, синеющий над Сеной, Шуршащий гравий под ногой. Единственный во всей вселенной Вокруг Сената сад большой. Здесь наша молодость шумела В жару мечтаний и надежд, В толпе таких же неумелых Самонадеянных невежд. Она нас тешила борьбою, С благополучьем не в ладах, Нам наша молодость покоя Не обещала никогда. Ты скажешь: разве не напрасны Все пережитые года? Война безжалостно и властно Их зачеркнула навсегда. Нет! Вот опять в борьбе суровой Мы можем, как бы им в ответ, Средь лютых бурь и лютых бед Перекликнуться верным словом.

25

Две строфы (вторая и третья) взяты из стихотворения «Сквозь сеть дождя, туман и холод…», посвящённого Ирине Кнорринг (книга «Парус»).

«Ушло у нас жизни не мало…»

Ушло у нас жизни не мало По чужим дворам на постой. Может быть, время настало Спешить на работу домой. Странники — по охоте, Странники — по неволе. В трудной учили заботе Нас трудовые мозоли. С прошлым расстались навеки У больших европейских дорог. Повесть о человеке, Что дважды родиться смог. Только мы всюду чужие, Везде и всегда в разлуке. И как ответит Россия На распростёртые руки? 1942, Нью-Йорк, «Ковчег»

IV век [26] («Ещё стояли римские орлы…»)

Ещё стояли римские орлы, На рубежах рубились легионы. Медлительные галльские волы Соху влачили по равнине сонной. Ещё, казалось, нерушим вовек В сознанье человека «пакс романо», Хотя ползли тревожные туманы За синею чертой могучих рек. Вот за Дунаем в сизой синеве Для жаркой битвы или для охоты Уже в прибрежной рыскали траве, Таясь — славяне, гунны, скифы, готы?.. За синим Рейном по ночам дымились В дубовых чащах жаркие костры — И варварам весёлым жадно снились Богатые античные дворы. А некий римлянин, свидетель века, Философ, может быть, или поэт, Склонившись над судьбою человека, Не находил грядущему ответ. Усталостью и скукою томим, Он с отвращением смотрел на город, Ещё не зная, что Алларих скоро Сожжёт и разорит бессмертный Рим! Хоть чувствовал, что римские солдаты Уж не спасут от гибельной судьбы… И в то же время варвар волосатый Уже рубил германские дубы! Он выстроит большие города, Он вознесёт высокие соборы — Но на путях боренья и труда Желанный день ещё придёт не скоро. Ещё шумит рекой широкой кровь, И норов, необузданный и дикий, В огне, в крови, в бореньях, вновь и вновь Покажет миру облик свой двуликий… Под взором современника пытливым Не так ли в буре и трудах возник Эпохи нашей противоречивой Мучительный и вдохновенный лик. 1942, Париж.

26

Есть и второй вариант этого стихотворения.

IV век

Ещё стояли римские орлы, На рубежах, рубились легионы, Но с севера бегущие волы Ревели трубами Иерихона. И некий римлянин, свидетель века, Философ, может быть, или поэт, Последний, может быть, ценитель греков, Не находил грядущему ответ. Усталостью и грустию томим. Он с отвращением смотрел на город, Ещё не зная, что Аларих скоро Сожжёт и разорит бессмертный Рим. И полоса вечернего заката Сгорала медленно в огне судьбы, И в то же время варвар волосатый Уже рубил германские дубы. Он выстроит большие города, Он выстроит высокие соборы, Но на путях боренья и труда Желанный день ещё придёт не скоро. Ещё шумит рекой горячей кровь, И норов, необузданный и дикий, В огне, в труде, в бореньях вновь и вновь Покажет миру облик свой двуликий. В тяжёлый день ведём неравный бой, В тяжёлый день мы вышли на дорогу, Ещё не досчитаемся мы многих, И ярость бурь изумит над головой. И если нашим дням продленья нет За кровь, за рабский труд, за самовластье, — Всё ж снился нам какой-то звёздный свет Большого человеческого счастья. И, может быть, и мой потомок дальний Под шелест медленный старинных книг Вдруг различит высокий и печальный Эпохи нашей искажённый лик.

1942, Париж.

Мой путь

На туманные Крымские горы Тихо падал сухой снежок, И чернели морские просторы — Это наш короткий пролог. А потом в прозрачной лазури Я увидел зелёный Босфор. Сердце радовалось до дури Теплоте сиреневых гор. Загудели гнездом осиным Европейские города. Развернулись повестью длинной Поучительные года. Время шло. В тяжёлой заботе — Легче летом, труднее зимой — Жизнь раскрылась мне в чёрной работе, Трезвой, честной, нелёгкой, иной. В эти жёсткие годы впервые Жизнь увидел по-новому я. К трудовой потянулись России Её блудные сыновья. Так фабричный гудок и лопата, Трудный опыт, прошедший не зря, Нам открыли, жестоко и внятно, Смысл и чаянья Октября. 1936, Париж,