Синий дым

4. «Дождь был холодный. В осенний вечер…»

Дождь был холодный. В осенний вечер Промокло пальто твоё, Плащ мой промок. Каждый заранее таил эту встречу. Помню, бистро, Где согрел нас грог. Было мне радостно и тревожно, И всё же — не грусть, а почти печаль. Таким неверным и невозможным В тумане дождя Казался Версаль. А на пустынных бульварах горели Зеленоватые фонари. Скользкие блики на мокрой панели. Только не помню — Мы говорили?

5. «Лежать, уставясь в лампу тупо…»

Лежать, уставясь в лампу тупо, Оглядываясь на часы. А в голове, как пестик в ступе, Как жало жалящей осы — «Уснуть!» Назойливо и неотступно. И злобствовать: Тупые свёрла, Сверлите воспалённый мозг! И разъедать больное горло Колючим ядом папирос. Medon.

6. «В мансарде тихого парижского предместья…»

В мансарде тихого парижского предместья, Засоренной рисунками друзей, Где с музою застенчивою вместе Одолевала тяжесть многих дней, Где сомовский всегдашний Блок, Лицейский Пушкин и Ахматова, Где забиралась в уголок Поплакать нежная Эрато. Вот в этой комнате — Всё по-иному! Всё, давным-давно И хорошо знакомо, Приобрело нежданно новый смысл. Мне отведённое я дерзостно превысил! Под страшной тяжестью Сутулю хмуро плечи. Взошло над днями трудными моими, Преображая жизнь, Вселенную и вечность, Твоё суровое Неласковое имя. Medon, 1927.

7. «Пересчитаешь ступени…»

Пересчитаешь ступени Лестницы дряхлой моей, От растаявших размышлений В комнате станет светлей. Шляпу, пальто и перчатки Брошу к себе на кровать. В пробор шелковистый и гладкий Позволишь поцеловать. Взгляд загоревшийся встретишь, Дрогнет улыбкой рот. Сдвинешь детские плечи, Скажешь — «Где твой блокнот?» Будешь смеяться долго Над заржавелым пером, Его обмакнув, умолкнешь Над синим блокнотным листом. Склонишь густые ресницы Серо-зелёных глаз. И напишешь на синей странице Стихи про нас. А потом… впрочем, нужно ли свету Знать про тяжесть радости этой? Разве не так? Medon, 1927.

8. «Весь мой день — это только томленье…»

«Весь мой день — это только томленье, Напряжённая мысль о Тебе…»

Ирина Кнорринг

«Весь мой день — это только томленье…», Только мысль о тебе напряжённая. Вечер. Уличное движенье. Радость, С горечью сопряжённая. И дорога, Такая изученная — Porte St. Cloud, и пешком неизменно. Для меня ты самая лучшая. Чтоб вместить тебя — Мало Вселенной. На вопрос мой, Тревожный, как ветер, От обиды лишь станешь строже, Тихим голосом мне ответишь: — Не знаю. — Да. — Быть может… И бывает всегда так больно, Так горько, всегда, родная, Когда я тебя невольно, Но всё-таки, обижаю. Тёмный мост, Силуэты строений. И ветер холодный и резкий. И озябший, Дрожащий в Сене, Луны золотой обрезок. А у двери с зелёной решёткой Встреча кажется слишком короткой. И взволнованный, И влюблённый, Поцелуем твоим обожжённый, Ухожу снова в ночь, К себе, С той же мыслью напряжённой О тебе, о тебе, о тебе. Medon, 1927.

«Как сегодня на улице пусто…»

Как сегодня на улице пусто. Мелкий дождь целый день за окном. Одиночество и искусство На пути оказалось моём. Но стихи — обнажённая совесть И не найденные слова. И ещё — о странствиях повесть На чудесные острова. Никогда не устану искать я Дружелюбно протянутых рук. Но случайные рукопожатья На пороге вечных разлук. За мою пустую свободу Столько предал бесценных неволь! Унося с собой в непогоду Память, совесть, тревогу, боль. Растерял я всех, кто любили, Приходил затем, чтоб уйти. Никогда не стучал, чтоб открыли, Никогда не искал, чтоб найти. 1933, Париж.

В деревенском кафе

Весенний день цвёл свежестью чудесной. Стакан вина и дым от папирос. Под хриплый граммофон, прижавшись тесно Танцуют пары… А тяжёлый воз Два грязных буйвола влекут неспешно, Дорога пыльная уводит в даль. Ещё не распускаются черешни, Но розовый уже цветёт миндаль. И ослика, под турком в красной феске, Вдоль голубых маслин ленивый бег. Дым от костра летит над перелеском, А на вершинах гор — февральский снег. Где это было? — В Греции. В те годы Я много странствовал, я молод был. Сиреневые горы в час восхода Над синим Геллеспонтом я любил! Ах, я любил… и прошлое нежданно Ожило, вдруг, за столиком кафе — Чтобы в последней написать строфе: Земную жизнь любить не перестану!

ЮРИЙ СОФИЕВ. РАЗРОЗНЕННЫЕ СТРАНИЦЫ [36] (воспоминания бывшего эмигранта)

Игорь Софиев. Предисловие публикатора

Мой отец, Юрий Борисович Софиев, прожил тяжелую, в какой-то мере трагическую, но вместе с тем интересную жизнь. Многие годы он провел в эмиграции, после гражданской войны. Воспоминания об этом периоде жизни отец написал уже здесь, в Алма-Ате. Разумеется, как человек литературного труда, он всюду писал всякого рода дневниковые заметки, но не регулярно и не в виде классического дневника.

36

«Разрозненные страницы» впервые были напечатаны в журнале «Простор» (Алма-Ата, № 7, 1994). Публикатор — сын Юрия Софиева, Игорь Юрьевич Софиев (1929–2005), переводчик, публицист. Вместе с отцом вернулся на родину в 1955 г., работал переводчиком в Институте Зоологии АН Каз. ССР, с конца 90-х сотрудничал с Посольством Франции в Казахстане, переводил французскую литературу. Написал воспоминания о своих родителях и о русском Париже.

Весь свой архив и всю библиотеку отец перед отъездом из Парижа передал частично разным русским эмигрантским учреждениям, частично — своему брату Льву Бек-Софиеву, ныне покойному.

А какая это была библиотека! Все поэтические сборники русских поэтов-эмигрантов, вышедшие с 1925–1926 годов, почти вся проза того же времени, да с дарственными надписями авторов! Все журналы демократического толка от «Современных записок» и «Русских записок» до «Чисел» и «Круга» в полном комплекте.

Жаль, конечно, было расставаться с таким богатством, но что поделаешь: Советское консульство в Париже предупредило нас, чтобы мы не брали с собой никакой крамольной литературы, а эмигрантская литература в те времена, за малым исключением, вся считалась крамольной.

Отец, как и все члены нашей семьи, придерживался левых убеждений. Однако, в отличие от моего деда, Н.Н. Кнорринга, и даже мамы, которые смотрели на события, происходившие в СССР, более трезво и реалистично, с налетом определенного скептицизма, был натурой увлекающейся, и его суждения были порой восторженно-безапелляционными со стремлением к идеализации. Даже моя бабка, Мария Владимировна Кнорринг, которая в молодости была эсеркой и всю жизнь оставалась социалисткой (правда, бердяевского толка), и та часто с иронией относилась к отцовской восторженности.

Считая себя не социалистом-интеллектуалом, а именно социалистом-рабочим, отец пытался наладить хорошие дружеские отношения с французскими рабочими, среди которых ему приходилось вращаться. Однако такая дружба почти всегда была поверхностной, она обычно сводилась к общебытовым интересам. Отец не мог не ощущать какую-то свою отчужденность в общении с французскими товарищами по работе и убеждениям. Французская компартия состояла в общей своей из людей, которые, как они сами говорили, борются за свой бифштекс, и многие из них, получив какое-нибудь случайное наследство или разбогатев каким-либо иным способом, быстро отходили от рабочего движения и становились обыкновенными мелкими буржуа.