Синий дым

3. «Умер последний бездетный владелец…»

Умер последний бездетный владелец И замок стал королевским. В глушь, В тишину, В приволье, В сосновый, смолистый бор Приезжали рожать королевы. В этом же замке жила, В окруженье искусства и знанья, Дочь короля, Наречённого pere du people Ренэ де Франс, Герцогиня Феррара. Малый двор её составляли Художники и поэты, Поэты и мудрецы. К ней приезжал на коне, Из соседних владений, Высокий и статный старик, С открытым и смелым лицом, Гугенот Гаспар Колиньи. Жарко пылали дрова В огромном тяжёлом камине, И нагретый розовый мрамор Отражал полыханье огня. На тёплых каменных плитах, У ног адмирала, Вытянув узкую морду На мощные лапы, Неподвижно лежала борзая. В благочестивых беседах О вере гонимой С мудрым большим стариком Коротала Ренэ вечера. В этом замке она умирала, Окружённая малым двором. Всё, что осталось От этой прекрасной принцессы — Благодарная память поэтов, Да горсточка жёлтых костей, Случайно открытых недавно В развалинах церкви подземной, Разрытой учёным аббатом, Что живёт в единственной башне, Уцелевшей в веках, Где должно быть жил Капеллан. О, флейта Экклезиаста, Поющая вечную песню О том, что всё преходяще, Всё тленно и непоправимо, О том, что растущее знанье Преумножает печаль. Розу сорвал я с куста, Что с башней суровой дружен, И бросил в сыром подземелье На гробик деревянный Ренессанса принцессы прекрасной. Так же, как я, со стены Смотрела в вечер закатный На город, Собор И леса Герцогиня Феррара. И когда я пытаюсь представить Благостный облик её — Он неизменно являет Тебя. А кругом, Мохнатым кольцом Обложили город леса. Леса. Леса. Леса.

Монтаржийская собака (памятник в городском саду)

Этот город прославлен собакой. В веках весьма отдалённых, При короле Карле Мудром Рыцарь Макер В лесу монтаржийском Убил дворянина Обри Монтидьера. Собака убитого шла по следам за убийцей. И когда де Макер Догнал королевскую свиту — Злобный, Пылающий местью, Бросился пёс на него. Преступление было раскрыто. Мудрый Карл приказал учинить поединок Рыцаря с верной собакой, Ибо был Монтидьер одиноким. Оповещая приказ короля, Герольды Троекратно трубили в длинные трубы. И король, королева и двор С любопытством смотрели На битву Макера с собакой. И собака Макера загрызла.

Соборная площадь

Камень многовековый и серый. В барельефах стынут святые. В вышине изнывают химеры, Разрывая немые рты. Отражается в тёмной витрине Обличающий Мирабо. В историческом магазине Деревянный нищий с горбом. Он споит у стены, у входа, Перетянутый ремешком. Должно быть, урод Квазимодо С закушенным языком. Вот собор. По истёртым плитам Осторожно стучит каблук. В полумраке, в сводах разлитый, Замирает беспомощно звук. Вот полотна картин поблёкли. И всегда зарождает страх На цветных нарисованных стёклах Вот этот чёрный монах. Этот камень дикий и голый Сторож древних и тёмных былей. Может быть, и шаги Лойолы Эти своды и стены укрывали.

Парижанка

«Черты француженки прелестной…»

А. Блок

Тогда ещё война не отшумела. Молчал Париж В обманном забытье. Был спущен флаг, Что ввысь взвивался смело Веками на его стремительной ладье. И, вероятно, как в средневековье, В Париж спускались звёзды в темноте. Форт Валерьян уже дымился кровью Тех, кто навстречу шёл своей мечте. Над Сеной облетели тополя. Над Сеной молчаливая земля И под мостами чёрная вода Не уносила горькие года. Ты в эти дни пришла ко мне в больницу С нежнейшими мимозами из Ниццы. И маленькая тёплая рука В блестящей чёрной лайковой перчатке С тишайшей нежностью Притронулась слегка, Чтоб навсегда оставить отпечаток! В большом окне, Приплыв издалека, В тяжёлой битве бились облака, В большом окне Вдали Медонский лес Был красной полосой заката скошен. В большом окне, В нагроможденье тесном, На облака, на трубы крыш отброшен Твой силуэт, Кристьян, Легчайший силуэт француженки прекрасной. 1940.

«Вот так обрушивается скала…»

Вот так обрушивается скала, И путник погребён обвалом грозным. Мы без ветрил плывём и без руля. Кто ж чертит путь по неподвижным звёздам? Испуганные ширятся глаза, Летят недоумённые вопросы, Когда внезапная жестокая гроза Швыряет нас на острые утёсы. Священник речь гнусаво говорил: «Не думал ты, но вот Господня воля…» У смертного одна собачья доля — Плыть без руля и без ветрил.

«Вспыхнет спичка и мрак озарится…»

Вспыхнет спичка и мрак озарится, И дымок папиросы летит. Серым слоем на сердце ложится Тонкий пепел глубоких обид. Ночью мысли угрюмы и вздорны, На губах горький вкус папирос. Я ведь мальчиком непокорным У весёлого леса рос. Это всё городские раны, Это чёрная полоса. Одинокой тропою Глана Мы уйдём в голубые леса. Вот по-прежнему солнце играет В чаще зелени молодой. Только глупое сердце не знает, Как нам справиться с болью такой. 1948, Париж, «Русские новости».

«О том, что прожито и пережито…»

О том, что прожито и пережито, Не говори ревниво-жёстких слов. Всё нашей встречей, как прибоем, смыто. Жить и любить я сызнова готов. Жить и любить…Как летним утром рано Опять бодра, опять чиста душа. Широкие версальские каштаны Теперь совсем по-новому шуршат. Дай руку, друг, чтоб в жизнь войти со мною, Чтоб я мог светлой музыкой любви — Пронзив тебя апрельской синевою — На трудный подвиг жизни вдохновить. Париж, 1949, «Русские новости»

Остров Иё

Пустынный пляж. В предвидении ночи Бесшумно, низко филин пролетел. Кусты и камни абрисом неточным В сгущающейся тонут темноте. Пора идти к белеющей палатке В весёлом кипарисовом леске. Над ним колеблется струёю шаткой Дым от костра, горящем на песке. Я знаю, милый друг, что мы устали И что живое сердце не гранит. Суровой нежностью, Глухой печалью Трепещут наши считанные дни. Но вопреки всему ещё не хочешь Ни успокоиться, ни отдохнуть! У края надвигающейся ночи Большими странствиями дышит грудь! Уж якоря сверкнули мокрой сталью И цепь медлительно ползёт в лета! Так в радости, надежде и печали Встаёт последний жизненный этап. 1955, ils d’Yeux

«Взаимоотношенья наши…»

«Старый заколдованный Париж…»

Ир. Кнорринг

Взаимоотношенья наши Тяжёлой душат полнотой. Он и любезен мне, и страшен Многовековой глубиной. От времени и ветра смуглый, Любое сердце расточит. Здесь каждый камень, каждый угол Бросает, будит и палит. И вечером, когда улягусь, Покой мой неосуществим. Колдует он — подобно магу — Колдует за окном моим. И рыжий тяготеет свод. И пробегающее пенье По лунной комнате, и вот — — О, детское почти смятенье — Врывается, — его ль впущу? — Лоснящиеся кони в мыле, Сто барабанщиков забили Тревогу. В клочья чувства, ум. — Огромный и растущий шум Бегущих в ночь автомобилей. Косяк оконной рамы и портьеры. Сереет щель — неясна и узка — Протяжный гул идёт издалека. Кто угрожает: город иль химеры? Ты рядом дышишь ровно и тепло. Какая непомерная тревога — Беречь тебя, пока не рассвело, От произвола дьявола и Бога.

Каменщик и «Мыслитель» на Нотр-Дам [23]

Вот арок стрельчатых легчайший взлёт. И лепится под черепицей город. История медлительно течёт У каменного корабля — Собора. …Бьёт мерно молоток, крошит резцом, И трудится с искусством и любовью Простой, упорный в малом и большом, Безвестный каменщик Средневековья. В суровой бедности он жизнь влачит, Он дышит едкой известью и пылью, Не чувствует — и мы не отличим — За огрубелыми плечами крылья. А, высунув язык, на мир глядит Холодное и злое изваянье, Которое подтачивает, тлит Любовью созидаемое знанье. Но вопреки ему, и вопреки всему, На шаткие леса упрямый мастер Взойдёт, чтоб воплотить, чрез ночь и тьму, Земное человеческое счастье.

23

Всю жизнь Юрий Софиев вёл спор с Мыслителем-Дьяволом, чьё изваяние находится на соборе Парижской Богоматери. Варианты этого спора в стихотворениях разных лет, представленных в настоящей книге.

«На ярко-красном полотне заката…»

На ярко-красном полотне заката Огромный лебедь, чёрный и крылатый. На утрамбованной площадке дети… И мы с тобой играли в игры эти. И мы… но, Боже мой, летят столетья, Тысячелетья и милльоны лет! И вот опять усталость и рассвет, И на закате — чёрной тушью — ветви… Послушайте, ведь в тридцать с лишним лет Нас по-иному греет жизни свет. И ты, мой друг, к таким же дням придёшь — Печаль существования поймёшь.