Сказ про Игната-Хитрого Солдата

Старик улыбнулся во весь белозубый рот:

– Сказал кум куме, кума свату, а сват брату - и пошёл разговор со двора да на двор? Слухом, Игнатка, земля полнится! Хочешь - верь, хочешь нет, а тебя я признал. Хоть и виделись мы с тобой давненько. Данилка я твоей покойной матери кум.

– А я бы тебя без подсказа не признал!
– охнул Игнат и трижды, как положено по старому русскому обычаю, поцеловал старика.

– Все стареют, а я молодею!
– весело сказал дед.
– Князь наш втрое, почитай, моложе меня, а величается Данила Михайлович. Я ж хоть ещё век проживу-продышу, а всё Данилкой буду! Чтоб, значит, меня с князем не спутали!

– Даже имя-отчество и то отобрали, выходит...
– сказал Игнат.

– Заходи, Игнатка, в дом.
– Дед утёр рукавом белёсой рубахи блестящие от слез глаза.
– Хозяином будешь... А Ульяна сейчас воротится.

Игнат потянул на себя косую, рассохшуюся дверь и шагнул, сильно наклоняясь, чтоб лоб не разбить, в избу.

Повеяло терпкими лесными и болотными травами - запахами далёкого детства.

В маленькое подслеповатое слюдяное оконце едва сочился свет. На улице, хотя солнце ещё и не взошло, уже было светло, а в избе царили предрассветные сумерки. Но и в сумеречном свете можно разобрать - горница прибрана. Пол, видно, только недавно вымыли - ещё не просох. От печи плыло родное, уютное тепло.

– Ждали, значит, - дрогнувшим голосом произнёс Игнат.

– Это на чужбине сироте худо, - ответил тихо дед.
– А на земле отцовской хоть ни кола ни двора нет, а жить легче.

Дверь в избу осталась открытой, и в неё, предупредительно кашлянув, вошли двое крестьян, поздоровались.

– Сверстники это твои, Игнатка, - сказал дед, - братаны Василий да Демид. Демидка-то постарше будет.

Василий был чуть пониже Демида. Лицо, словно мохом, поросло сизой щетиной. Круглый, как гриб, нос выглядывал из щетинного мха. Цепкие глаза смотрели с любопытством.

У Демида небольшая, чёрная, растущая куда-то вбок борода. И от этого всё лицо у него кажется скособоченным, весёлым и озорным,

– Помню я вас!
– Игнат обнял братьев, расцеловал.
– Как дрались, помню. Рыбу удили... Коней ночью пасли... Как живёте?

– У одного нет ничего, у другого и совсем пусто, - ответил за них дед.
– Холоду-голоду амбар полон, а чего нет - тому и спору нет.

– Какая у нас жизнь!
– махнул рукой Василий.
– Одно слово: гол как сокол, бос как гусь.

– И я, Игнат, живу не хуже других, - озорно молвил Демид.
– За нуждой в люди не хожу - своей довольно. Давай биться об заклад, на ком больше заплат?

Игнат улыбнулся одними глазами, мохнатые брови его шевельнулись, изогнулись.

– Заплаты потом считать будем, найдём время... Да вы садитесь, гости дорогие... Вот чем угощать-то вас, не ведаю. У меня пока ни ложки, ни плошки, ни скотинки, ни животинки. Посуды в доме - горсть да пригоршня, а еды и того меньше...

– Кто это тут плачет-жалуетея?
– послышался скрипучий голос, и на пороге появилась высокая статная старуха с большим узлом в руке.

– А-а, бабка Ульяна пожаловала!
– весело воскликнул Демид.
– Всему дому голова!

– Твоей матери, Игнатка, Ульяна первая подруга была, всё одно что сестра родная, - пояснил дед.
– Или не помнишь?

– Помню, как забыть!

– Игнат взял из рук Ульяны узел, поцеловал бабку.

– А это кто?
– спросил он, приметив в дверях вихрастую девчонку с большими любопытными глазами.

– То внучка моя, - ответил дед, - пока Стёпой зовут-кличут. Вырастет Степанидой станет...

Лицо бабки Ульяны было чуть светлее тёмного платка, окутывающего её голову. Морщин у бабки было столько, что, казалось, будто кто-то взял и скомкал всё лицо. Только большие глаза, как два бездонных родника, синели среди борозд, морщин и складок. Когда Игнат заглянул в них, то ему показалось, что в глубине их, словно в полдень на дне колодца, сверкают звёздочки.

– Соловья баснями не кормят, - проскрипела Ульяна.
– Всё, что есть в печи, - всё на стол мечи.

– В печи щи да гороховая каша!
– радостно возвестил Демид.

– А в горшке кисель зреет!
– доложил Василий, вставая на лавку и заглядывая на печь.

– Не замесишь густо, коль в амбаре пусто, - сказала Ульяна.
– Уж ты не обессудь, Игнатушка. Не оставили нас люди добрые, помогли, чем могли. В узел загляни, Игнатушка.

Стёпка, как бабочка от цветка к цветку, заметалась по избе от печи к столу.

Ускользнувший было из избы дед вернулся и, весело улыбаясь, проговорил:

– Игнатка, щи да каша с киселём не убегут, а банька может простынуть! Веники распарятся!

– Вот удружили так удружили!
– обрадовался Игнат.
– Нет ничего лучше после дальней дороги, чем банька наша русская!

Он вынул из принесённого Ульяной узла чистую рубаху.

– Солдатское богатство известное, - сказала бабка, - две дыры да две заплаты.

– А что солдату нужно?
– уже с порога обернулся Игнат.
– Дождь его вымочит, солнце высушит, кудри ветер расчешет! А насчёт баньки я, дед, вот какую думку имею: пар подавать нужно с мятой да с настоем ромашки. И не просто, а так, как в морозных, северных краях делают...

... Когда Игнат и дед, алые, пунцовые, возвращались из баньки в избу, то солнце уже во всю мочь сияло на небе.

– Вот на солнцепёке к полудню такой пар-жар набегает, - сказал дед, жгёт насквозь. Засуха - та же банька сухая... Ахнуть не успеешь - сгоришь!

– Пару-жару бояться - в баню не ходить, - разморённым голосом отвечал Игнат.
– Так и с засухой: с ней воевать нужно...

– С лёгким паром, мужики!
– сказала Ульяна, когда они вернулись в избёнку.
– В бане веник господин, а здесь я хозяйка. Чем богаты, тем и рады, однако еда ждать не любит!

Щи хлебали все из одной большой миски. Ломти хлеба отламывал от каравая Игнат на правах хозяина.

– Вот, Игнатка, примечай: тут все собрались, кто тебя помнит, - сказал дед.
– А остальные соседи либо из других сёл переселились, либо народились за эти-то двадцать пять лет...

– Деревня большая была, - произнёс Василий, - а теперь каждая третья изба пустая стоит. Бегут многие, голода страшатся.

– Засуха злая пришла, - вздохнула Ульяна, - ручьи ссохлись, речку курица вброд перейдёт...