Сказания о недосказанном Том II

И для души и профилактики всех ненужных диагнозов, глотнул три глотка Изабеллы. И снова пошёл к Богу сна. Сказочному, конечно – Морфею.

Рассвет наступил раньше, чем показывали часы. Ах!

Ах, красотищаа.

Белоо…

И, ни свет ни заря, рванул в горы.

Снег, конечно, не хрустел, а только печатались следы. Ботинки, огромного размера – сорок пять, которые сынок по каким-то признакам признал их непригодными, для крутой жизни в таком городе. То ли в университете профессура Питерская привередливая и не поставит отлично, не за его блестящие знания, суждения в юриспруденции. В нашем обществе за, …и, за такие молодецкие, огромные ботинки – лыжи, – снегоступы. А, может, хотел отцу подарить. Они, мокроступы, болтались, на его, отца ноге – 42 размера, как хвост волка, когда он пел радостную песенку – ловись рыбка большая и маленькая, в проруби.

И вот дед, отец, художник, международник, высшей квалификации, присвоенной ещё до появления катаклизмочек, шёл и швырял ноги в растопырку, но, что бы они не оставили своего хозяина босиком на снегу, осваивал новую походку – иноходца – коня!

Шагал по полям, горам, полянам – шагал размашисто. Но спокойно, предварительно уложив в свои скороснегоходы, – прыгоходы, по три стельки в каждый ботинок, – мокроступы, очень похожие, неет, совсем не похожие, …в которых французы трусцой убегали, из Москвы.

Ходил он в них, как иноходец – конь – иноходец, есть такие, они не уроды, но и в кавалерию их товарищ Будённый не брал.

Но деду, прыть скаковой кобылы – лошади, была не нужна, хотя ходил он теперь весьма странно, почти как туристы, которые идут в жару, в полдень на нашу скалу – Утюг, а рюкзак – спальник, пища, запас воды, и другого питания, хотя там и вода есть, и не так уж и холодно, ночевать летом на скалах. Тем более они идут попарно, он – она, он – оно. Так теплее получается. Мораль? Да какая тут мораль! Это называется гражданский брак, надолго, на всю жизнь – на целый сезон, на целый месяц, краше её не было. Вот уж, сколько дней, но деду их наука, такаая, не нужна. Он уже давно и один раз. Поэтому походка его не смущала. Ни его самого и конечно туристов, которых к зиме заметно поубавилось.

А потому он шёл – скакал просто; левая рука и нога вперёд, потом правая нога вперёд, наука не сложная, но требует навыка, а эти красавицы – писатые, ой, нет, писаные, бабка и прабабка, зубки показывают, хохочут, та, что постарше, с курским – брянским акцентом, как настоящие москали.

– Чавой та ты, дурашёк ходишь, в энтих шкрёббалах?!

– Ты ж у их как хреновый клоованн, в московском цирке – не смеяцца хоццаа, плакать тянить, глядючи на тебя… Что тебе скажут, тебе, твои вундеркиндята – твои ученики, глядя на твоё цирковое кряхтение, они – то дурёхи не понимают, что такое психотерапия, – это же ботинки с царского плеча, хорошо хоть не штаны, каак тут будет звучать – штаны, с царского простите, с плеча – зада?! А вот эти ботинки греют не только эти ноги, а и душу. Ведь так оно и вышло – не успел он отчеканить строевым шагом иноходца, сто шагов, как вся хворь и недомогания, в обнимку с депрессией, – ушла навсегда, – в, Чаа – ча – ча…

Он даже, когда только проснулся, понял, что сработали и молитвы и мантры – утверждения, но что бы вот таак, резко, такого раньше с ним не случалось. Было чему удивляться.

… И.

И, главное течение, дуновение тёплого ветерка от дяди Гольфстрима – сынок сообщал, приедут летом, домой…

Совсем.

Письмо.

Он забыл…

– Забыыл.

А туут!

Ещё утром хотелось написать ребятам для поднятия духа, что денёк сегодня сказка – всё бело.

… Снег похож на пух лебединый, ты не ощущаешь землю, а летишь над ней, и не видишь её, вокруг белое и пушистое, летящее. Леса нет, скал, гор тоже нет. Только вершины скал *Утюга,* и *Семи братьев*– каменный тюльпан, с семью лепестками, только он и виден. Но тоже плывёт. То ли в облаках, то ли призрак. Огромного размера. Это тот же летучий Голландец. И вдруг, над *Семью братьями* проглянуло синее небо.

Да! Крым, это всё – таки Крым.

Увидел радугу на Сухом озере, которая начиналась почти у самых его ног.

Так это было близко. Какое это чудо…

Потом чуть позже…видел и радовался слепому дождю…

… Зимой…

И, совсем уж сказка – среди ясного белого, южного дня, дождь слепой испарился… и…

Полетели одуванчики – огромные снежинки…

Слепой дождь…

Слепой снег…

Вот он, Гольфстрим…

Гольфстрим, для Души и тела.

… После северной питерской, промозглой хляби.

И, тот, Питер, подарили питерские мудрецы, юристы, – знания университета, которые радовали и нашего президента.

Прилетят на крыльях Ангелов, – две внучки, и мама, настоящие красавицы.

И

П Р И Е Д И Т

С Ы Н.

Кавказ

Кавказ надо мною, повис в вышине… а над головой, кап, кап водичка, ну которая не камень долбит а голову приговорённого.

Ой, мама, я больше не буду. Но там не было мамы, судьи. Такая казнь была у диких тогда племён. раньше, конечно. А у меня сейчас – сын грозится Кавказом. Уеду и всё. На четыре дня. На новый год.

Жили – были, мы не у самого синего моря, уже дедушка и бабушка. Проживали на самой Подгорной улице, под горой,– огромной скалы, которая вот уже не одну сотню лет висит и – ничего, пока не упала. Там тоже вода капает со скалы, а внизу под скалой ключик, родничёк журчит и поёт. И ничего никого, не достаёт, радует, кто добрался до такого красивого места. А что у неё, горы скалы этой на уме…

А?

Два километра от нашей скалы село Садовое, там тоже висела, стояла скала, ну, кусочек правда. И, и что ему в голову взбрело этому кусочку, взял, не думал, не гадал, а деда с бабкой наказал… сначала, правда, чтото там у него внутри хрустнуло, треснуло, и, и, покатился вниз.

Попал, куда, в заправочную, где машины глотают бензин. Там вот и остановились и тоже не думали, не гадали, а под камешек попали. Ни машины, а жизни. Машина. дед с бабулей – в лепёшку. А камешек, дальше покатился, и, докатился, добрался до асфальта, прямо на дорогу, по которой едут на Ялту.

Вот и успокоился он, этот скалы кусочек у остановки, а дед с бабулей тоже недалеко там, почти рядом тоже лежат,– не весело там, упокоились. Нежданно, негаданно. Не далеко было, там же, под горой кладбище.

А, она эта скала да, не совсем скала, кусочек. Она и не грозила и не собиралась падать. Стояла величаво. Её даже рисовали и пишут свои и приезжие и заезжие художники, маслом этюды, которые, глядишь, и превратятся в картину.

Такая же гора, как наш, рядом, а на ней скала, зовут её Утюг.

– Но наш Утюг, пока стоит, и не знамо не ведомо, когда он решит погладить нас, как этот, который успокоился. Теперь он в ямке, оттуда далеко не покатишься. Хорошее место ему устроили. Теперь не вырвется на волю. Не побежит, подпрыгивая.

– Даа, не весёлые воспоминания бродят в голове у деда.

А сын, припекло ему. Подавай Кавказ.

Для успокоения, ну нервы не ребёнка у деда теперь.

И он,

Он, взял гармошку, сделал себе и соседям настроение. Кукарекал, как он сам говорил, сочным баритоном, правда не первой свежести, и не часто, но рассказывал, как они, квартет, пели в Колонном зале Дома Союзов, в Москве, конечно, это была студенческая пора. Прошло немного времени, каких – то шестьдесят лет и три года, годочков.