Сказания о недосказанном Том II

… Усадили на верблюда и мягко покачивалось всё, потом ты рассказал. Это уже второй раз, горные тогда бандиты, а это другие, но тоже вон какие страшные…

Гольфстрим

К вечеру дед занемог. Драло в горле.

Казалось, что какой – то дурачёк, зверёк бурундучёк, или белка, а может и суслик, и, и щекотал своим пушистым хвостиком – ноздри. То левую, то правую, а то и сразу две.

Было и такое, в их четвёрке храбрых, писали там этюды и дневники. На Байкале, щекотал, правда, не ему, их товарищу и однокурснику – умора. Но не радостно, хотя это и был красавец бурундук.

А сейчас тошно и зябко.

И он вспомнил, как в студенческие годы у него вытащили незаметно, конечно, из кармана кошелёк. Пустой. Вот это было! И то не так смешно и грустно. Муторно. Мысли такие же.

Бабке своей он не стал говорить ничего. Она всегда знала – это точно поветрие… свинячего или курино – поросячьего, а может петушино – курино индюшиного гриппа. А то и сальманелла – бутулизм, с летальным, ойй, неет, опечатка, совсем не летательным, походом, в мир иной, не всегда в райские кущи. А то, и температура, не сорок градусов и не сорокоградусная,– московская, да ещё столичная… – это, говорит не для тебя такая панацея, хоть и, говорят она от всего…– вытягивает хворь, правда иногда и ноги, … протягивают.

А если нет температуры, так это ничего. Она ещё поднимется, не то, что у тебя. И, и тогда дед, ты точно прибудешь в мир, в какой?

… Так она всегда подбадривала, его, заболевшего или каркала, к добру. Пробовала ладонью лоб и доказывала, что это точно сальманелла. И совсем не важно, что не стыковались симптомы, она не обращала на этот пустяк, никакого внимания. Ставила свой диагноз, и если надо, то и горячку нашла бы, предродовую, или даже родовую у своего деда.

Но дед всё-таки помнил, что он мужик, а не бабка. Возраст, правда, совсем не для улучшения русской демографии.

Всего – навсего семьдесят два годика, восемь месяцев, и дай Бог памяти…э, э…мм… м-да. Точно сосчитал. И двадцать один день. Помню число, знаменитое – двадцать первое – стоила международная валюта – бутылка белой. Тоочно. Да, стоила двадцать один рублик и двадцать копеек…

Так какая тут родовая или предродовая горячка?!

Нет, братцы, нет, это только не для моей бабки. Ты ей только скажи где болит или колет, но гнётся и не ломится, к молодой тянется, вот оно и УЗИ!!! Накось, дед, выкуси, и не проси. Для сугреву. И диагноз готов у неё с рецептом, в тумбочке. Настойка, ждёт своего не один годик, своего изготовления. Бабка копит, но не пробует. А зачем? Запас шею не давит. Но делает и прячет в погреб. Потом забывает, как собака на сене. Ни себе не людям. Вот она стойкая настойка…

Пилюли и микстуры, она копила всю жизнь, и, говорит, помогает. Даже прошлого столетия, тогда не продавали простой мел, вместо пилюлей. Тогда это просто, – враг народа. И всё тут. А сейчас, это называют бизнес, а не вредительство, и не измывание над народом, истребление нации…

И вот бабка достала свою швыдку допомогу, хотя и могла перепутать, со швыдкой Настей – есть такой диагноз, сказала Настя, как удасття, Это, когда Настя не успевает добежать до туалета. За сарай. А грех вот он. Поэтому дед и промолчал, про своё недомогание. Хотя и не похоже на то, что медики иногда, и признают, но называют подругому. Опечатка в головке…

Депрессия, это ерунда. Болит живот, или газы – это понятно, но вот, то, что у деда, душа – это далеко от действительности. Скорая, и никакой помощи… Ни медики, ни жена не смогут понять, как это душу выворачивает наизнанку…

А в голову лезли мысли – ребятишкам там холодно…Дочь с внучкой в Лапландии, а сын Выборг – тоже не Африка, хотя и не Заполярье, и, слава Богу – не совсем, Новая Земля. Это вам не Крым.

А Гольфстрим – далекоо. Вот они потому там мёрзнут и скучают, за домом и теплом. Но тогда почему, его, деда так знобило?!

А ребятишки сообщили накануне, что в Лапландии двадцать, вот и Гольфстрим, а у сына двадцать восемь и уж конечно не выше нуля.

Бабка и мама ребятишек – глаза лопаются от такой жары…

Это она всегда говорила там, в Крыму, летом бывали иногда, в отпуске. А тут мороз. И жена, завела словесный Реквием, почти Моцарта. Скорбный речитатив; как там и мы замерзали, когда вместе жили, в Финской Ялте – Виппури. Но, были все вместе, и нам было тепло. А теперь, они там одни, хотя живут уже семьями, и, конечно им не зябко, но вот они – они, там в северной холодрыжине.

А дед. Сейчас, в горах, и, чихнул его организм, выбрасывает хворь. Потом чихнула полтора раза, потом… – два раза, как заикастая собака, видел я такое чудо на Кубани. Гавкнет. Два раза зубами щёлкнет, а потом снова, гаффф. Забавно. Смешно. Поучительно и грустно.

Вот бы Господь учил нас так разуму. А?!

И снова пошёл речитатив – реквием. С ароматом Аскольдовой могилы.

Во! Всё. И к нам спустилась ночь, над замерзающими звёздами, и Чёрным морем. Спустился бриз.

Терзания деда этим не закончились, терпение тоже спустилось на дно почти Чёрного моря, к сероводороду, там говорят теплее, и не сыро…

И он пошёл к своей заначке. Знал, что любой реквием, тонет в волнах крымской Изабеллы. Фужер, не стакан, но баночка. Да и крепость не то, что на Кубани, самодельное, крепкое. То ли разбавили при разливе, то ли не доиграла. Только дед ждал – пождал, минут не помнит сколько, чтобы, хотя чуть – чуть забрало. Но, то ли сухое получилось, у родного государства – царства, то ли реквием, пытался придавить, перебороть – облегчения не получилось и он не почувствовал сладости прощания от злых дел души и тела.

Последний остров, последняя надежда. А может быть и первая…

Он решил, как всегда, перед сном, почитать любимые молитвы, за детей и за себя. Одигитрию, потом Спиридона Тримифутского… – молитва перед путешествием, сыночку, любителю шустро гонять машину. Он мог смело по обочине объехать чужую жуткую аварию с гаишниками, трупами, кровью, и, и снова гнать запредельно вперёд…

Почитать, что бы подумал, поумнеел, поубавил скорость.

А затем почитал мантры – утверждения, – спать будет прекрасно, клеточки мои работают хорошо сегодня, завтра и, и всегда, регенерация всех органов и членов, у него, жены, детей и внуков.

Проснусь для хорошего и радостного дня. И он проснётся, острый как гвоздь, крепкий, как кость…

Мать земля, прими моё благодарение, славословие и, и молитву, за то, что Ты, наш Господь, растите хлеб насущный и продукты.

Пошли мне стол богатый и стул не жидкий, как, ну, как у зайчика, такой, орешками…

Дед положил кулак под голову, и улетел к Морфею.

Спал действительно сном младенца, богатырским сном. Ночью только один раз вставал и смотрел в окно. Луна. Светло. Снег.