Сказания о недосказанном
Шрифт:
– Ппошшёл подальше, краснобай. Хвашист! Вот ты кто! Тебе, только, падла, того. Только в морге, агитатором – надзирателем пахать!
Чтоб не убегли без похмелки, будто готовенькие. Такое говорят было. Дай я его порешу! Ну, дай хоть рраз вмажу, меж глаз, чтоб и язык откусил. Чтоб, падла, шепелявил. Зараза… Такое гавкае.
– Ну а сумки к чему прилепил – приклеял,?! Это фашисты сумки делали! Темнотааа.
– А сумки делают из карокодиловой кожи. Знаешь денжишши лупят?!!
– Тебе, агитатор, хренов, только в вытрезвителе работать. Обезьяннике! Кровосос трудового народа. Таакоое накрутил, что и в ворота не влезет!
– Мужики сразу протрезвели. Помолчали. Показалось даже, что они думают. Лбы накрыли, избороздили морщины. Дружно встали. Но силы
Зеваки их окружили живым кольцом. Душой и сердцем понимали, сочувствовали, но ничем не могли помочь. Стояли и участливо улыбались. Казалось, гладили своими улыбками, но которые, уже врезавши по пару стопок, без спидометра, хором, но не злобно ржали. Ну, с кем такое не бывает?! Ну не рассчитали, Ну плохо закусили. Раньше, хоть килька в томате, сырки плавленые, и то закусь, а сейчас – накось, выкусь, дороже выпивки. А съешь, так и вышибет – и дорого и негодное. Экология, консерванты, красители, уморы носители – хуже отрезвителя…
– А бывает пооошла, но пошла не в то горло… И такое бывает. Суть бааа.
– В центр круга вышел Арамыс. Стал в позу своего земляка, ведущего передачу – минута славы, без славы. И. И так торжееественно, с пафосом, с акцентом писаных красавиц, нараспев выдал:
– Разбегайттэсь! Милицейскаяаа, машинааа!!!.
– …Побежали…
На четвереньках, х, х, х – дышшаат!
– Один фиолетовый, в кусты – заросли – цеплялки…– ежевики, к арыку с водой…
– Другой, с розовым остатком носа, к, обрыву, к скале, у самой, самой красавицы речки Бельбек. В нежные объятия густой высокой кррапивыы…
Арамис, видимо представил радость встречи с крапивой и ежевики колючей, запел, будто сам в костюме Адама пришёл в гости к Еве…
– Вай, вай – вай!! Замотал, закрутил головой, будто обжёгся и огнём ясным пылал в объятиях Евы, в огне, в таком нарядном костюме … Его почти трезвый голос, зззвучал как, как, *полёт шмеля,* только их шмелей была туча, живых, а не музыкальных, и не музыкантиков, они пытались каждый урвать плоти, родного тела Арамиса…
– Вай! Ваай!! Какой получился … Чааа…Пеее…
Почти трезвый голос соседа, по кругу терпимости…
– Арамис, Чапеее, Чапеее…
– Нужно говорить, Ч. П.!!!
– Ч. П. !!!
– Правильно, правильно, даараагой… Чаппееее.
– Дааа, даараагой, тааакое чааапеее!!!
Весёлая грусть.
Утро, как и то, прошедшее, было тревожным. Сквозь больничное окно уже видны стволы огромных полусухих корявых сучьев акаций. Он уже не спал. В палате храпел как хряк, сосед, которого привезли скорой раньше его, привычка вставать в шесть – сработала. Вот уже проём в окне стал из серого – Бирюзовым. На акацию, за окном, прилетел сыч, принесли же его откуда то черти, покрутил своей головой и трижды прокричал, отчего ещё горше стало на душе.
… Кризис миновал. Капельницу сказали, уже не будут ставить. А всё остальное – пилюли, процедуры его не пугали теперь. Он принял ещё одну, почти осмелел и пытался заснуть.
Боже мой, думал, – завод это ад. Сейчас это было чуть поближе к таким не райским кущам.
Прошлый год работали там, зимой. Мастерская была холодной – буржуйка топилась и всё. У неё, рядом, было тепло, а чуть отошёл от печки, холодная ледяная трудная работа. В печах, в цехе обжига, особенно семи кубовой – жарко, запах горящего мазута, и шум гудящих форсунок, от которого голова потом гудела. За год ничего не изменилось, только его включили в новую бригаду художественного фонда. Ребята, были интересные. Рассыпали щедро анекдоты – жуткие, циничные иногда и весёлые, но не всегда они радовали душу и помогали творить чудеса из почти фарфоровой глины. Они говорили, утверждали, они, творцы высокого полёта, и ещё чистые хорошие, почти ангельские души. Анекдоты это так, гимнастика ума, противоядие для
сонных кур, чтобы спать не хотелось.И вот теперь, лёжа на этой больничной кровати, он вспоминал те дни с коллегами как вспоминают о детстве, студенческих днях, о весёлых радужных минутах любви.
– Сыч прилетел ещё, и ещё прокричал трижды.
Молодые сестрички показывали ему сегодня, дверь, – четыре ступеньки в полуподвал, вчера оттуда, выносили маленький белый гробик. А тебя, шепнули мне тихо, сразу туда хотели. Уж очень ты был того…
Не договорили, врач проявился. Шмыгнули в свои покои служебные.
В палатах стоял обычный терпкий запах операционного отделения, но отделение было не то, где потрошат и препарируют, режут и отрезают, пришивают, штопают человеческое тело.
… Во всех спец помещениях аромат как в общественном си – бемоль, как это величают музыканты, это был толчёк, но без опознавательных знаков различия, М. Ж. где можно было досрочно посидеть бок о бок с такими, как и ты, кому уж не в терпёж и, конечно уж не замуж, а просто пошло, скорее, успеть бы. В палатах стоял терпкий запах инфекционного отделения. И он вспомнил…
Студенческое лето. Байкал. Озеро Фролиха. Наш коллега, будущий преподаватель, решил подарить своей девушке бурундука, любопытного красавчика тех лесов. Он очень забавный почти белочка, очутился на тонкой маленькой берёзке. Алик, с усердием тряс эту несчастную берёзку. Ясно дело бурундук свалился, но не на землю и, ни ему охотнику и почти рыболову в белы рученьки, а, а на голову. Ну что ему оставалось делать. Он своими лапками с коготочками, очутился на голове зверолова укротителя, и, этими царапалками, по головке, но не погладил, а таки толчковые задние, как почти кенгуру. Потом рассказывал три дня спустя, а как там он зверёнок сработал, что одной левой, левша наверное, лапкой да в его раскрытый рот, а потом ещё и хвостом будто зубной щёткой почистил, погладил, прошурудил, как топку паровоза кочергой, правда молниеносно. Только потом он долго, очень долго приходил в себя.
Потом стоял, ругался и плевал, в ту славную тайгу, куда скрылась его чуть не ставшая добыча, такой … сувенир.
– Ах, зараза, ах пакость, противная, осквернил уста мои своим шершавым, брр, хвостом! Когда он затих, сомкнул ругательные уста, мы его заставили улыбнуться. Что так обошлось. Но сказали, скажи спасибо, что это был не породы скоробейник жук, или ещё лучше, не удод. Вот тебе даа. Там была бы,– совсем не лаванда, горная лаванда.
Эта история взбодрила, вспомнилось, и применил, воспоминания об этих байкальских днях, студенческие годы и жил эти дни тем славным, хоть трудным, но интересным, Духом Радости, который лечит душу.
Это взбодрило и, вернуло не уснувшее почти совсем тело, к жизни.
– Прошло три дня. Никакие уговоры с лечащим врачём, заверения, что он на третий день уже бегал и сделал полную свою гимнастику системы йога, не помогли.
– Смотрите, у вас история болезни ещё пустая, как я вас отпущу?!
– И, вот он глотал противную прозрачную микстуру, и пил совсем не мятные конфеты,– жёлтые пилюли, и снова эти ароматизированные туалеты.
Он, теперь в ожидании процедурных призывов вспомнил мастерскую на керамическом заводе в Балаклаве, где в баночках, пробирках, пузырьках, стояли красители, глазури, всё это цвет, свет,– праздник. Вазы, вазочки, кофейные наборы с восстановительным обжигом, отливали их весёлыми цветами радуги. Это уже признанные и заслуженные были художники – керамисты – Мурад и Антип.
В их мастерской на полочках стояли изящные утончённые формы с восточным, точнее, грузинским, и антика,– красота линий и форм, которые поют, – работы Мурада.
У Антипа были кругленькие, как и он сам, да и перекликались с традиционными украинскими, изделия, теплом веяло от этих наборов, вазонов, и просто посуды. Какие то ласковые, домашние, так нужные в хозяйстве. Особенно за праздничным столом.
Боже мой, как это рядом и так далеко.
И вот эти колбы больничные, кровь, кровь, эти тарелочки нержавейки, забрызганные анализами, ну почти глазурь цвета охры.