Сказания о недосказанном

Куда бы ты не пошёл, то ли умываться или бриться, они вот, они и ты, закрываешь глаза, смотришь только на свою бритву, намазанную мылом и побелевшую после отравления кислую свою физиономию. А вокруг ореол больничных запахов и этих, мать их за ногу – тарелочек, пузырьков, пробирок с кровью.

– Ой, ребята, как мне вчера укол делали.

Кричат, Петрушенко.

– В процедурную.

Ну, в процедурную так в процедурную, мать их! Эту процедурную, кровь у меня из вены взяли. А остальное я не боюсь.

– А тут такая молоденькая Светочка, да, да, кажется она, говорит, опустите пижаму. Да ниже, а сама шприц пристраивает, ну я и спустил штаны, знаю сейчас воткнёт, так и есть, вот чёрт, всё – таки больно, а вакцину не пускает, стою, жду. Жду, гляну назад, а она согнулась, колба. Колба это или шприц, зараза эта в её руках, а иголка у меня в заднице торчит, я смотрю, она хочет и пытается её вытащить и боится, – руки трясутся, сама боится этой иглы больше, чем я трясусь от них обеих, иголка, как копьё дикаря и она краса, обрезанная коса. Ну, развернулся вокруг почти своего тела, взял иголку, рванул в обратную сторону. Устоял. Не упал.

– На, говорю, не получается, не берись, это же моя сиделка, а не капуста, на пироги, без мяса и отдал её страшилки, одел штаны и дай бог ноги, а она так нежно пропела.

– Куда же вы? Петрушенкоо.

– Куда, куда!

– Умирать.

– Гордо ответил я. И красиво удалился. Не знаю, что с ней было потом, но попросил, что бы мне дали другую, не практикантку, потому что мой зад какой бы он не был это не плацдарм, и не полигон для испытаний, на севере диком, на Новой земле. Я и не кролик, на котором можно тренироваться.

– Я могу взмахнуть ручками и дать под зад, мучителям.

– Я такой.

Парень явно перебрал, может подбрехнул, но в этой однообразной до жути жизни, это был как бальзам, как глоток чистого воздуха после душных больничных палат. Мужики стояли, сидели группкой вокруг пострадавшего кролика, ржали, кто дискантом, иные смеялись от восторга, а один, круглый, круглый как арбуз, с женскими грудями, колыхал своим огромным животом, а, в его мясистом нутре, внутри перекатывалось что то такое же круглое и большое, как он сам,– о о ох. Это он так смеялся, ох, ох, ООО. Потом уже все мужики и ребята помоложе, стали кто горько, а кто весело хохотать.

Всё здесь зависело от лечащего врача и надежды на скорое, а другие, на ещё многодневное пребывания и команды,

– На процедуры.

– Ну, поживее, мальчики!

И вот.

Снова речи, толкования о сём, о том, и что делать теперь. И, вам станет ясно, нужно жить чуть веселее, не раскисать. Этим вы будете лечить и себя и, всех, кто с вами рядом. Вот почему я был сначала только с Володей, а сейчас такая куча людей и положительных эмоций. Положительное биополе, которое ставит и поднимает на ноги мертвецов.

– Когда вы пошли? Встал и, своими ногами, без носилок…?

– На третий день. Отравление среднее, у меня тяжёлое, острое. А в четыре ночи заснул. В девять утра, уже ходил. Бродил по аллее и делал свою йоговскую гимнастику – дыхательную, уже подпитывался воздухом, озоном.

– Ребята, в ванной ваша одежда?

– Урра! Домой!

Вдруг, за окном, где они стояли, завизжав тормозами, подкатила волга. Ожившая, повеселевшая компания притихла. Привезли очередного. Кто там?

Все притихли. Вышла заплаканная мать. Потом, на руках маленькая года четыре красивая девочка с большими праздничными бантиками.

… Без признаков жизни висели её ножки на руках видимо отца. Зелёное личико, нет, боли не было и страдания на лице. Оно показывало страшное ничто. Неужели и это, у неё, путь в Аид.

Быстро понесли на второй этаж.

– Что у неё?

– Острое отравление.

Все притихли. Пропали следы юмора. Ушло всё. Ребёнок тяжёлый.

… Тишина. Только собаки бегают во дворе. Собачки здесь три. Один старый лохматый пёс, охристый, пряди шерсти как у барана, нет, скорее как у дамы, уложенной хорошим парикмахером, в спешке перед большим женским праздником. Зовут его или её, точно не знал никто, но имя этого красавчика – Шурик, а сзади на ногах эдакие меховые воротники. И, когда он бежит, убегает, они у него переваливаются и блестят на солнышке. Ну, аттракцион. Да, ещё две шавочки, совсем бритые, голенькие, с короткими хвостиками. Альма и Пальма. Они все трое играют, балуются как малыши ребятишки.

И вот старикан побежал, увидел пчёлку, ан не пчёлка, бабочка, нет, не бабочку и давай за ней гоняться. То лапкой прижмёт, она жужжит, он лапку отдёргивает и трясёт ею.

– Что щекотно? Ужалила? Ржут мужики.

– Га га га.

Вот она снова набросилась на пчёлку. Щёлкнула зубами и промазала.

– Кувырок, снова лапкой.

– Ай да старик ну и мухолов – Шурик.

Все стояли и радовались этому здоровому и счастливому псу.

Подошла няня.

– Что ты тут вытворяешь? Испугала пчёлку и пса. Мужики зашумели, загалдели.

– Ах, Александра Ивановна…

– Чёрт её принёс. Такой циркач. Цирк был, так старикан игрался хорошо.

Снова, понурые пациенты и собачки побрели кто куда. А стражи порядка, помахивая куцыми хвостиками цуцыки, прилегли в травку. Это были Альма и Пальма.

Милиционер лежал тоже с отравлением, а сейчас сидел на большущей лавке, погладил одного храброго, ласкового, тапочком по животу. Он брык на спину лапки к верху и лежит, закрыв глазки.

Мужики.

– Глянь, каждая тварь любит ласку. Ах ты, Господи. Им всё равно больница или санаторий, жрать дают вот он и дом родной.

– Милиционеру надоела эта идиллия, он стукнул ногой, под зад цуцыка, брякнув, начальственным тоном.

– Балдеешь, падла!

Взвизгнул и убежал. Бедняга…

Несчастные оба, они остались сами собой. Каждый со своей вот такой судьбой – бездомная и при должности, … собака – человек, человек – собака.

Бедный цуцык.

– Да, видна специфика работы, кто – то из мужиков поругался на милицию и полосатые пижамы побрели, как туманы над рекой, разошлись по всем углам сквера.

… А из окна его палаты видны были развалины Херсонеса. И он вспомнил, как с ребятами бродили по этим древним улицам. Он босиком гладил эти вековые шершавые камни. А вот и колодцы, глубокие и холодные. И, у самого моря сверкающие белые мраморные, видятся прозрачными колонны на берегу моря. А какое море. Он никогда не видел такой гальки. Серая, красная, белая, снова красная, потом серая. Много гальки, разного цвета, но было половина красной. Это века. Бывшая черепица, кувшины, пифосы, амфоры. Это их море всё обкатывало, огладило, отшлифовало. И бывшие кувшины, пропитанные солёной морской волной, отшлифованные, теперь стали просто галькой, камешками.

… А человек?

Тогда тоже была ранняя весна. Воздух тёплый, но море ещё холодное и редко кто отважился поплавать в этой звенящей воде. Он бродил по берегу, и, как всегда бодрый, весёлый, принёс ребятам свои наброски. Они сделали по акварели.

– Ты что купался?!

– Да, водичка воо!

– А чихать, болеть?

– Нет, ребята, не мне. Я закалён.

– А, а он, он же йогой балуется.

Потом бродили по тихим залам музея. Голова уже записывала, записывала и думала. Рождались в его в глубинных тайниках новые планы, идеи.