Скопа Московская

Балабан кинул и увёл своих гусар. Потоцкий, понимая, кто стоит за этим, сверкнул глазами, глянул на невозмутимого гетмана, который успел убраться к королю.

— Дядюшка, — обратился к нему молодой родственник Станислав, — revera[1] так оно лучше. Мы победим московитов меньшими силами и больше славы достанется нам.

— Так-то оно, Стась, — кивнул ему Ян, — да только Господь на стороне больших сил. Под Клушиным гетман уже дробил гусар, и что из этого вышло? Казановский погиб, Струсь и Зборовский в плену. А ударь они разом, так может московиты бы не выдержали раньше, и не смог бы их князь свои фокусы вытворять.

Однако спорить с польным гетманом Ян Потоцкий не стал. Не до того. Пора гусар в атаку вести.

И они пошли. Сперва шагом, берегли коней, сбивали строй поплотнее, колено к колену. Длинные пики с флажками подняты, у третьего и четвёртого ряда в руках концежи. Они видели, как московитские конники рубят пехоту Вейера, скованную боем со шведами и немцами. Видели, как ландскнехтов расстреливают в упор. До этого Потоцкому не было никакого дела. Он перевёл коня на ровную рысь и все остальные последовали его примеру. Кони шли всё также плотно, строй не нарушен ни в одном месте. И вот уже до врага считанные десятки конских шагов. Ян Потоцкий первым опустил копьё, и снова гусары последовали его примеру. Кони сорвались на галоп, но строй быстро восстановили, чтобы ударить по московитам так, чтобы от них только пух да перья полетели.

Но удара не вышло. Проклятый трус, московитский воевода, засвистел в свисток и его конники повернули коней, уходя с пути несущихся всесокрушающим потоком гусар. Московиты удирали. Кое-кто из них, словно татары, памятные по недавней стычке на берегу реки, пускали на скаку стрелы. Однако те почти не наносили урона закованным в сталь гусарам. Стрелы отскакивали от прочных доспехов, застревали в богатых шкурах, которыми их украшали товарищи и ротмистры, лишь иногда чиркали по мордам или по груди коней, однако животных всегда сдерживали всадники. Они легко справлялись со своими скакунами, правя ими железной рукой и железной волей.

Проклятые трусы-московиты бежали, не принимая боя. Они гнали своих коней, хлестали плетьми, кололи шпорами, лишь бы удрать от удара гусар. Но ничто не спасёт их от гнева гусар, стремящихся рассчитаться за Клушино и Смоленск. Ещё немного и копья настигнут московитов, и вот тогда-то начнётся не бой, не схватка, но избиение. Вот тогда-то гусары сполна расквитаются за всё.

И тут произошло то, о чём предупреждал Яна Потоцкого гетман. Мчась за московитскими конниками, гусары оказались между двух уцелевших крепостиц. Мало кто в плотном строю заметил это, и первый сам брацлавский воевода. Он завёл гусар прямиком в расставленную врагом ловушку.

Крепостицы, забитые до отказа стрельцами, буквально взорвались слитным залпом пищалей. Добавили огня и установленные на деревянных стенах небольшие пушки. Ядра и пули буквально косили гусар. Между стрельцов стояли затинщики со своими длинными пищалями, чьи снаряды сносили гусар с коней, а иногда валили наземь прямо вместе с отчаянно кричащими от боли животными.

Пуля едва не выбила из седла Яна Потоцкого. Каким-то чудом он удержался, отшвырнул бесполезное теперь копьё. Московиты развернулись и теперь мчались обратно, вопя свой дикарский боевой клич, которого он прежде не слыхал.

[1] На самом деле (лат.) — от этого выражения и пойдёт после прозвище Станислава Потоцкого Ревера

* * *

Мы ударили прямо в смешавшихся после залпа из крепостей гусар. Почти как при Клушине, когда я заманил их на засеку. Видимо, ляхи ничему не учатся, даже на собственных ошибках. Или же сейчас против меня уже не Жолкевский, знающий кое-какие их моих трюков, но кто-то, не бывавший под Клушиным, и не помнивший моего манёвра с ложным отступлением.

— Руби их в песи! — первым закричал я, и остальные подхватили наш боевой клич. — Вали хуззары!

Рубка была жестокая. Почти такая же как на фланге под Клушино, когда гусар пустили в обход через деревни, чтобы неожиданным ударом смять нашу оборону. Отступать ляхи не собирались, дрались саблями и концежами. Рубились отчаянно, решив поквитаться за Клушино и Смоленск. Я снова видел лишь оскаленные лица под шлемами, рубил по ним трофейным палашом. Сам получал удары, не обращая на них внимания. Сейчас не до боли, не до усталости. Надо бить, пока враг перед тобой. И раз за разом, поднимая палаш для нового удара, я кричал. Уже никаких кличей, просто что-то настолько примитивное, глубинное, наверное, так орали неандертальцы, колошматя друг друга каменными дубинами. Сейчас все мы недалеко ушли от своих примитивных в своей жестокости предков. Никакого фехтования, просто ударь, прежде чем ударят тебя. Уйди с линии вражеской атаки. Есть возможность ткнуть в спину — тыкай. Нечего подставляться. В бою нет места благородству, а любую подлость никто не заметит. Главное, остаться в живых, чтобы бить и бить и бить снова, пока перед тобой ещё есть враги.

Нас было больше, мы ударили по смешавшимся после залпа в упор гусарам, и сумели сломить их. Погнали обратно к стану. Рубили по спинам, ломали крылья ударами сабель. Старались догнать и ударить, чтобы свалить врага. Упадёшь в коня — считай, покойник. После этого подняться скорее всего не выйдет, и самый прочный доспех не спасёт. Гусары неслись, подгоняя коней коленями, кололи их шпорами, иные и плетьми нахлёстывали, чтобы поскорее разорвать расстояние. Не из трусости, нет. Оторвавшись от нас, они сумеют снова собраться, и снова атаковать, как это было под Клушином. Но теперь я решил не дать им такой возможности. Загнать в самый лагерь, где они наведут такого шороху, что ещё несколько часов не разберёшься.

Гусары неслись без порядка прямо на ощетинившихся пиками наёмников Вейера. Это при атаке они лихо объехали пехоту, чтобы ударить по нам, теперь возможности для подобного манёвра у них не было. Мы висели у них на загривке, рубили отстающих, не давали возможности маневрировать. И гусары на полном скаку налетели на стального ежа вставших намертво ландскнехтов. Могучие аргамаки ломали грудью длинные пики, насаживаясь на них с диким, почти человеческим криком. Иные кони успевали отвернуть, сталкивались друг с другом, отчего порой оба всадника летели на землю — навстречу верной гибели. Были и те, кто валился на строй ландскнехтов прямо с конём, своей смертью, проделывая брешь в их построении. Это была настоящая катастрофа, похуже того, что мы устроили при Клушино.

И тут уж мы отвели душу на не просто смешавшихся, но зажатых между нами и пехотой Вейера гусарах. Сызнова закипел жестокий съёмный бой. Гусары не собирались бросать оружие и сдаваться. Они рубились с нами жестоко, их здоровенные кони плясали, как говорится, на пятачке. Их наездники были достаточно умелы, чтобы удерживать скакунов. Мы съехались почти вплотную и рубили друг друга саблями, для длинных концежей места не осталось. Даже моим палашом орудовать было сложновато, я чаще бил по зубам гардой, нежели рубил клинком. Размахнуться не удавалось. Но если уж получалось, то редкий гусар выдерживал мой удар.

Держался я на одной только силе воле и ярости. Палаш тяжелел в руке с каждым ударом, как будто свинцом наливался. Я скрипел зубами почти при каждом движении. Они отдавались болью во всём теле. Перетружденные мышцы едва не взрывались болью, когда я в очередной раз вскидывал меч для удара. А уж если замахивался как следует, за это следовала немедленная и самая жестокая расплата. Боль впивалась в спину, рвала раскалёнными крючьями правую руку, молотом отдавалась после удара по гусарскому шлему или панцирю. Даже ответные удары, которые я пропускал, а их становилось всё больше и больше, почти не чувствовались. Спасал крепкий доспех и то, что боль в мышцах заглушала любую другую.