Скопа Московская

— Зачем нам эти крепости? — удивился король. — Они малы да к тому же если их стены подожгут, так проще их вовсе порохом подорвать.

— Отнюдь, ваше величество, — заверил его Сапега. — Их можно использовать против самих московитов. Само расположение их настолько удачно, что они прикроют фланги при атаке на главный лагерь князя Скопина. А кроме того, там можно поставить пушки, используя эти крепостицы против московитов.

— Воистину ум ваш, пан канцлер, подобен бриллианту, — поднялся из-за стола король. — Вы равно одарены на политической и военной ниве.

— Ну что вы, ваше величество, — разыграл смущение, хотя похвала августейшей особы была ему весьма приятна. — Марс не моё божество, лишь Афина-Паллада. Искусством войны куда лучше владеет мой младший кузен, достойный настоящей гетманской булавы.

— И он получил бы её, — заверил Сапегу король, — не дай он себя ранить в той злосчастной стычке с татарами. Он не может подняться с постели до сих пор, не так ли? — Сапега с грустью кивнул. — Ну а поляки народ такой, что не примут гетмана, лежащего в походной койке и командующего их своего шатра. Только с коня, пан канцлер, и вы это знаете не хуже моего. — Сапега снова кинул, вынужденный признать правоту короля. — Поэтому альтернативы Жолкевскому пока в моей армии нет.

И не будет. Добавил про себя король. Допускать такого усиления Сапег он не собирался.

— Раз вы признаёте себя знатоком на ниве дипломатии, — продолжал Сигизмунд, — отправляйтесь к гетману польному и сообщите ему о моём приказе остановить атаку до завтра. Заодно и обсудите с ним планы на этот вечер и ночь.

Абсолютно удовлетворённый ловким ходом своим и удачной двусмысленной шуткой, король отпустил Сапегу повелительным жестом. Великому канцлеру литовскому оставалось только зубами скрипеть от злости, однако подчиниться он был вынужден. Не рокош же поднимать против короля по такому поводу, в самом деле. Тут его и самые упёртые сторонники шляхетских вольностей не поймут и не поддержат.

[1] Почему бы и нет? (фр.)

[2]Фанляйн (нем. Fahnlein) — это воинское подразделение от 300 до 1000 человек немецких наёмников-ландскнехтов. Немецкое слово Faehnlein означает «флажок», а в эпоху ландскнехтов им также обозначали минимальную по размеру часть. Обычно фанляйн возглавлялся гауптманом и состоял из 400 человек, но мог комплектоваться и большим, и меньшим числом бойцов. В составе отряда были пикинеры, аркебузиры, младшие командиры. Численность и состав отряда зависел от доступных средств

[3]Генриковы, Генриховы или Генрицианские артикулы (статьи) (пол. Artykuly henrykowskie, лат. Articuli Henriciani) — документ об ограничении королевской власти в Речи Посполитой, утверждённый сенатом и посольской избой, который на избирательном сейме 20 мая 1573 года подписал представитель новоизбранного короля Генриха де Валуа. Генриковы артикулы ввели ограничения королевской власти: при монархе состояла постоянная сенатская рада (совет), состоявшая из 16 сенаторов; каждые два года монарх должен был созывать сейм для решения накопившихся вопросов; в случае нарушения привилегий шляхты со стороны монарха последняя имела право восстать против него; монарх обязан давать четвертую часть доходов из королевских земель на содержание постоянного войска (так как эта часть называлась «кварта», то и войско получило название «кварцяное войско»);монарх не мог без согласия сейма ни объявлять войну, ни заключать мир, ни созывать посполитое рушение (всеобщее феодальное ополчение);в сейме решения могли приниматься лишь при наличии единогласия всей посольской избы, представлявшей шляхту (согласно принципу liberum veto); шляхетские депутаты сейма — земские послы — в свою очередь должны были строго придерживаться в сейме инструкций, выработанных для них местными сеймиками

* * *

Всю вторую половину дня мы провели в седле. Ждали новой атаки поляков, вот только её так и не было. Враги ограничились обстрелом из всех орудий, обрушив на наши передовые крепостцы настоящий ливень ядер. Наши пушкари огрызались оттуда, но самые мощные орудия стояли в гуляй-городе, и они тоже не молчали. Так что от этой перестрелки по меткому замечанию Паулинова никакого толку, кроме расхода пороха и ядер не было.

— У ляхов их всяко меньше будет, — заметил старый пушкарь, — так что нехай палят себе. Мы же завсегда из Москвы ещё взять припасу можем, за полчаса привезут.

Тут он был прав. Вместе с войском из Можайска в Коломенский лагерь пришли несколько тяжело гружёных подвод с порохом и ядрами для наших пушек. После бегства младшего брата царь дал мне, что называется, полный карт-бланш, и выполнял едва ли не каждое моё желание. Кроме двух, пожалуй, едва ли не самых важных. Он не слал мне ни денег ни подкреплений, хотя я пару раз отправлял людей в Кремль, прося хотя бы ещё пару сотен стрельцов. Однако отдав мне рязанских дворян вместе с Прокопием Ляпуновым, царь Василий решил, что хватит с нас подкреплений. Придётся воевать тем, кто есть, точнее тем, кто остался.

Осталось, конечно, немало. Я рассчитывал, к примеру, что после бегства не досчитаюсь большей части солдат нового строя. Но нет, больше половины из них побежали в гуляй-город, спеша укрыться за его стенами. Там их встретили не особенно ласково, однако и не гнали обратно в поле и казнить никого не стали, вопреки уложению и порядку. Их собирали в привычные десятки и сотни и отправляли ближе к обозу на переформирование. Там солдат уже ждали унтера и офицеры, кому удалось покинуть поле боя. Они должны были попытаться окончательно привести беглецов в чувство, чтобы те снова вышли из гуляй-города. То-то был бы сюрприз для ляхов. Правда, не вышло, но потому, что враг не явился драться дальше, вины солдат нового строя в этом, конечно же, не было.

Вырвались и многие из дворян и детей боярских, кого я повёл в атаку на гусарию. Они собрались в тылу, привычно отыскивая земляков, сбиваясь в сотни, которые, правда, порой насчитывали меньше десяти человек. Такие вот теперь у меня сотни.

Я глядел на сильно поредевшую конницу — основную ударную силу нашего войска, и понимал, решительного разгрома добиться не удастся. Слишком измотаны, слишком изранены, кони у многих едва держатся, да и сами дворяне, даже те, кто нашёл в себе силы в строй встать, немногим лучше. Я повёл их в бой и завёл в западню, увлёкся, оказался беспечен. Головокружение от успехов — очень верное выражение, и ещё одно про одного битого и двух небитых, которое понимаешь только после того, как тебя самого побили. Жолкевский, я уверен, он командует польской армией, научился противостоять мне на собственных ошибках, учёл опыт Клушина и Смоленска. Я же продолжал воевать, что называется, по накатанной, за что и поплатился. И добро бы только я сам, так ведь под раздачу попали дворяне и дети боярские, что пошли за мной, поверили в меня. А самое неприятное, верят до сих пор, я видел это по их взглядам. Все честно глядели мне в лицо, ожидая новых приказаний.

Наверное, ударь сейчас Жигимонт гусарией, мы не устояли бы. Поместная конница точно не выдержала бы удара, а пехота была слишком не стойка в съёмном бою. Пока нас спасали лишь две выдвинутые вперёд крепостицы, где вели артиллерийскую дуэль с ляхами наши пушкари. Паулинов рвался туда, да и Валуев тоже, однако обоим я запретил. От шального ядра никто не застрахован, а терять хотя бы одного из них я себе позволить не мог. Артиллерийская дуэль велась и из гуляй-города, так что оба вполне могли проявить свои таланты в менее опасном месте.

Наёмники вышли из боя в полном порядке и сейчас расселись в своём лагере, занимаясь починкой оружия и снаряжения для нового сражения. Как военные профессионалы они просто ждали нового приказа, и не важно им, подчас, каким тот будет, и с кем придётся воевать прямо сейчас. Главное, чтобы платили хорошо и исправно. Я себе этого позволить не мог, однако пока они верили моим обещаниям, вот только надолго ли их хватит, если на нас и завтра навалятся с той же силой, что и сегодня.

Заминку кавалеристов Делавиля и то, что полковник Горн вовсе не повёл в атаку, спасшую поместную конницу, своих хаккапелитов, я предпочёл не заметить. Ничего не стал высказывать Делагарди, который на военном совете, собранном мной, когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, говорил мало и был мрачен, как туча.