Скопа Московская

Даже при Клушине было не так тяжко. В этот раз гусары дважды рубились упорно и жестоко, не желая отступать до последнего. Теперь же мы и вовсе лишили их такой возможности. Вот только избиением нашу схватку назвать было никак нельзя. Многим дворянам, что я повёл за собой, эта схватка стоила жизни. Ляхи отбивались, не ожидая пощады, зажатые между нами и пиками ландскнехтов Вейера. Шли на прорыв, сбиваясь в небольшие отряды, и многим это удавалось. Их не преследовали, сосредоточившись на том, чтобы добивать тех, кто оставался драться на пятачке.

И вот тут-то, наверное, я получил самый жестокий урок с самого начала своей военной карьеры как князя Скопина-Шуйского. Я посчитал, что умнее врага настолько, что он без оглядки купится на все мои трюки. Отчасти так оно и произошло — гусар мы побили немало. Однако далеко не всех. Как и при Клушине у Жолкевского было чем удивить меня. Тем более что гетман был знаком со моей тактикой, и знал, что ей противопоставить.

В самый разгар жестоко съёмного боя со стиснутыми со двух сторон гусарами, нам во фланг и тыл ударили их товарищи. И это обернулось едва ли не разгромом.

* * *

Когда Балабану доложили о том, что Потоцкие угодили в ловушку московитов, он тут же велел менять направление атаки.

— Но гетман же говорил… — попытался остановить его Самуил Дуниковский. Тот самый ротмистр, что вывел из боя разбитые хоругви Казановского и свои, что составляли отдельный гетманский полк при Клушине.

— Плевать, — отмахнулся Балабан. — Пускай казаки сами дерутся с московитами, сейчас надо спасать Потоцких.

И он, сам того не ведая, обошёл стороной ловушку, устроенную на его фланг хитрецом Скопиным. Вместо того, чтобы прийти на помощь конным казакам Заруцкого, уже довольно давно и безуспешно дравшимся с московитскими дворянами и детьми боярскими из рязанских людей, ведомыми Захарием Ляпуновым, Александр Балабан провёл гусар по короткой дуге и обрушил прямо на фланг и тыл сражавшихся конников самого князя Скопина. Так в единый миг он обратил едва ли не победу московитов в почти поражение.

Страшен удар гусарской конницы, а уж когда он приходится на фланг и тыл, то выдержать его не сможет никто. Гусары Балабана выбивали пиками из сёдел московитских всадников поместной конницы. Пронзали их длинными концежами. Увидев, что пришла помощь, ободрились и дравшиеся до того в страшном стеснении гусары из хоругвей братьев Потоцких. Понёсся над полем боевой клич: «Бей-убивай! Бей, кто в Бога верует!». Собрались и вернулись, чтобы нанести удар московитам и прорвавшиеся прежде гусары, подхватив висевшие на темляках концежи, они сполна расквитались за всё.

Снова закипела страшная конная рубка в ограниченном пространстве. Вот только теперь в ней уверенно брали верх гусары.

* * *

Я не считал Жолкевского или кто бы ни командовал сейчас ляхами идиотом, и всё равно недооценил его. Мы дрались почти в окружении. В страшной тесноте, лишённые возможности маневрировать. Теперь уже нас прижимали к ощетинившемуся пиками ежу наёмной пехоты. Гусары стиснули поместную конницу с трёх сторон и помощь могла прийти лишь от оставшихся в тылу наёмников. Вот только ударит ли Делавиль, бог весть. Наёмным всадникам не с руки гробить себя в атаке на гусар, слишком уж дорого это обходится всякий раз.

Ну а мне ничего не оставалось как рубиться насмерть, поднимая и опуская на головы и плечи врагов тяжелеющий с каждым взмахом палаш. Перекошенные в гневе лица возникали передо мной, казалось все гусары были одинаковые, как готовые текстуры в игре. Менялись весьма незначительно. Кустистые брови у одного, пышные усы у другого, горящие особенно пламенной яростью глаза у третьего. Но в целом как будто один и тот же человек нападал на меня, пытаясь достать концежом или чудом уцелевшей пикой. И я раз за разом рубился с ним, отбивая удары, нанося ответные, или же атакуя первым. Редко наши схватки длились дольше пары секунд. Враг падал или сражение разделяло нас, а на его место приходил новый. Снова пара секунд отчаянной рубки, и новый враг. И так раз за разом.

Мозг отупел, мускулы налились болью, а палаш в руке свинцом. Даже могучее тело, доставшееся мне от князя Скопина, уже не справляется с чудовищной нагрузкой. Тяжёлый кольчужный панцирь давит на плечи. Конь и тот спотыкается. Но надо снова и снова рубить, отбивать и бить в ответ, иначе смерть. А умирать нельзя. Это единственная мысль, что стучалась в словно набитой ватой голове. Умирать нельзя. Надо драться, рубиться до последнего. Не умирать. Не гибнуть. Сражаться. Сражаться. Сражаться.

Зенбулатов закричал мне что-то прямо в лицо. Он привстал на стременах, чтобы лицо его сравнялось по высоте с моим. Сильно же я ссутулился. Зенбулатов орал на меня, я слышал его, но не понимал ни единого слова. Отупевший во время сражения мозг просто отказывался адекватно воспринимать информацию.

— … уходить! — прорвался, наконец, через забившую голову вату голос моего татарина. — Уходи, князь! Бьют нас! Крепко бьют! Жестоко!

— Без меня всех побьют, — прохрипел я в ответ.

— Нет! — замотал головой Зенбулатов. — Все дерутся, пока ты дерёшься! Уйдёшь — и все рванут прочь. Может, спасётся кто.

Тут он был прав. Видимо, я стал примером для остальных дворян. Они не хотели покидать бой раньше меня. И чести урон, и гордости. Раз воевода дерётся, так и мы должны. Вот, видимо, как думали всадники поместной конницы, которых я повёл в атаку. Кого завёл в эту ловушку. И я толкнул уставшего аргамака коленями, отправляя на прорыв.

Видимо, враги устали не меньше нашего. Сопротивление было, конечно, и весьма серьёзное, однако стоять насмерть гусары не стали. Я повёл своих людей на прорыв, рубил направо и налево, забыв о боли и усталости. После придёт расплата, но не сейчас. Сейчас надо рваться вперёд, уводить всадников под защиту тех самых крепостиц, откуда стрельцы и пушки прикроют нас огнём. Дворяне и дети боярские рвались за мной, отбивались от наседающих со всех сторон гусар, рубились как черти. И гибли. Падали под ноги коням, застывали в сёдлах, пронзённые концежами, валились на конскую шею, срубленные саблями. Поддерживали раненных, порой ценой собственных ран и самой жизни.

Высокой, самой высокой ценой, какой только могли, оплатили мы этот прорыв. Да и не вырвались бы, не помоги нам наёмные кавалеристы.

* * *

О том, что наёмников оставили в лагере никто из самих наёмников не горевал. Все помнили уверения воеводы, что они получат большую долю в трофеях в любом случае. А в победу верили все в войске, даже такой отъявленный скептик как Таубе. Но он сейчас вместе с Делагарди воевал против поляков в поле. Кавалерия же стояла и ждала приказа. Правда, отдавать его оказалось некому. Оба командира, которым подчинялись конники Делавиля и Горна, сейчас дрались в поле. И драка там шла прежестокая.

— Быть может, стоит вмешаться? — поинтересовался у шведского полковника Делавиль. — Дела у нашего генерала Скопина идут не лучшим образом.

— Без вас вижу, — отмахнулся Горн.

Говорили они по-немецки, и для обоих язык этот был не родной, хотя изъяснялись оба вполне прилично. Просто с разными акцентами.

Грубость полковника была вызвана вовсе не дурным отношением к французу, сменившему на посту командира наёмных кавалеристов погибшего при Клушине англичанина Колборна. Дело было в том, что Горну и самому отчаянно хотелось повести в бой своих хаккапелитов, однако он имел инструкцию от Делагарди беречь собственных всадников и наёмников. Кинувшись же сейчас на помощь Скопину, он положит многих. Слишком многих. Однако вот так стоять и смотреть, как гибнут русские, было крайне неприятно. Вот и срывал злобу на первом попавшемся.