Скопа Московская

— Это была славная битва, — решительно заявил мне Делагарди. — Жаль только упрямец фон Тунбург погиб. В самом конце его чёртов гусар достал пикой. Но мы того гусара сумели взять, так что теперь он наш. Семейству Тунбурга перепадут хорошие деньги, когда с нами расплатятся за пленника.

— Ты так уверен в этом? — удивился я. — Гусары, конечно, побогаче панцирных казаков, но далеко не за всякого можно выкуп получить.

— Он представился мне, когда сдавал шпагу, чтобы ребята Тунбурга, тогда уже, конечно, Таубе, его не порубили, — подкрутил рыжий ус Делагарди. — Это полковник Струсь, и судя по тому, что он прибавил, у него есть и титулы, и земли, с которых он кормится, как говорят у вас. Так что денежки у него точно водятся, и на выкуп он не поскупится.

— Тогда у нас образовался знатный улов, — заметил я. — Уже два гусарским полковника.

— И что ты думаешь делать со вторым? — спросил у меня Делагарди.

— Царю отправлю в цепях, — ответил я. — Его опознали, это Александр Зборовский. Он служил второму вору-самозванцу, а значит он не просто пленник, а сам вор и будет в цепи взят. Струся я бы на твоём месте тоже на Москву отправил. До выкупа пленных ещё далеко, а в походе он вас только обременит. Ему ведь, как ясновельможному пану, особое обращение подавай. С серебра, поди, есть не станет, только с золота.

Делагарди помрачнел, понимая мою правоту. От такого пленника в походе больше хлопот, а выкупить себя он сможет лишь когда будет заключено хоть какое-то перемирие. Времена, когда рыцарей отпускали, взяв с них клятву не сражаться против тех, кто взял их в плен, давно прошли. Первый же иезуитский ксёндз разрешит от неё, и полковник Струсь снова встанет во главе гусарских хоругвей. А допустить этого было нельзя. Но и отправлять столь ценного пленника в Москву Делагарди не очень хотелось, ведь когда дело дойдёт до выкупа, о том, кто взял Струся в плен, могут и позабыть, и деньги за него уйдут в казну. Поди потом докажи, что это твои наёмники его полонили, когда в отписках[1] он будет числится за совсем другими людьми.

— И с кем думаешь отправить в Москву пленников? — поинтересовался он у меня.

— С самым надёжным человеком, конечно же, — усмехнулся я.

Князь Дмитрий облачился в лучший свой «карациновый»[2] доспех и прочный шлем с наносником. Рядом с ним стояла пара гайдуков, снаряжённых куда лучше поместных всадников, вместе с которыми мы не так давно сходились в лихой сабельной рубке против польским гусар.

— Красавцы при тебе состоят, Дмитрий Иванович, — заметил я, смерив гайдуков взглядом, — таких мне не хватало на поле боя. Они бы гусарам ни в чём не уступили.

— Мало их у меня, Миша, — покачал в ответ головой князь. Шлем видимо было тяжеловат для воеводы и он избавился от него, передав гайдуку. — Самому нужны. А ну как и мне бы пришлось в бой идти. Нельзя ведь без надёжных людей, сам понимаешь.

— Понимаю, Дмитрий Иванович, — кивнул я, — хорошо понимаю. И вот о надёжных людях и хотел бы переговорить с тобой.

Он молчал, ожидая продолжения, и я не заставил его ждать.

— Нужен надёжный человек с крепкой охраной, чтобы доставить всех пленных офицеров гусарских на Москву, — сказал я. — Да и простых гусар тоже. Все они паны вельможные, за всех потом можно хорошую копеечку взять выкупа или обменять выгодно. Но кому попало таких людей доверять нельзя. А более надёжного человек, чем ты, княже, у нас в войске нет. Да и гайдуки твои в хорошей броне, и в битве участия не принимали, кони у них свежие и ран нет. Лучше охраны для знатных пленников не сыскать, верно же, Дмитрий Иванович.

— Гладко стелешь, Миша, — глянул мне прямо в глаза князь Дмитрий. — Ох и гладко.

— Из воевод в строю только Хованский-Бал остался, — покачал головой я, — не его ж в Москву со знатными ляхами посылать.

— Уж конечно не его, Гедиминовича, — подтвердил князь Дмитрий. Он не доверял Хованскому, конечно же, вовсе не из-за происхождения его рода от литвинского князя Гедимина через его второго сына Наримунта, выкупленного в Орде великим князем Московским Иваном Калитой и принявшего православное крещением под именем Глеб. Я ещё не слишком хорошо разбирался в боярских интригах Москвы и тонкостях местнического ранга, однако и без воспоминаний князя Скопина понимал, столкнуть лбами Хованского и царёва брата очень просто. И уж какой тогда звон пойдёт — любо-дорого послушать.

— Вот и выходит, Дмитрий Иванович, что тебе к царю ехать, — повторил я, — больше и некому. Донесёшь брату сеунч,[3] привезёшь пленников, он и позабудет о том, как ты на свадьбе его хулил после Болхова.

Князь Дмитрий скривился, когда я напомнил о его самой серьёзной размолвке с царём. Однако ничего говорить не стал. Ну я и подлил малость в огонь маслица.

— Можно ещё Бутурлина сеущиком послать, — сказал я, — да род его местом не вышел для такого дела.

Тут уже князь Дмитрий задумался всерьёз. Бутурлин показал себя толковым воеводой. Принял командование после ранения Мезецкого и пропажи Голицына. Вместе с ним мы собирали поместную конницу для последней атаки на фланг преследующего отступающих стрельцов Жолкевского. Род его после того, как он привезёт царю знатных польских пленников, сильно возвысится в местническом ранге, и это изменит общий расклад сил в Москве. Ничего подобного князю Дмитрию не было нужно. Он понимал, кто доложит царю о победе, тот и будет в фаворе, рядом с троном. Допускать туда Хованского или даже Бутурлина, да и меня тоже, князь Дмитрий не собирался.

— Бутурлин хоть и не худороден, — заявил князь Дмитрий, — но прав ты, Миша, местом не вышел. Придётся мне взять на себя тяготу сию и везти пленных ляхов на Москву.

— Я царю отпишу, чтобы прислал сюда брата Ивана Пуговку, — добавил я, — да подкреплений попрошу. Назавтра Жолкевский снова ударить может, а то и ночью, так что отправляться тебе следует поскорее, чтобы пленников ляхи не отбили. Я же удар здесь приму, в таборе, а после к Царёву Займищу пойду, соединюсь там с Валуевым. Ежели царь даст ещё людей, то пускай идут прямым ходом туда. В Займище поправлю войско, и выступлю на Жигимонта, к Смоленску, скорым ходом.

По моему приказу дьяк уже составлял подробную отписку царю, где указывались потери, и перечислялись захваченные знатные пленники, и была просьба о подкреплении и пополнении огненного припаса для пищалей и пушек. Её вручат гайдукам князя Дмитрия перед тем, как они покинут табор. Но случится это не раньше, чем станут понятны планы ляхов. И тут нам, скорее всего, придётся ждать до утра.

Но и ночью нельзя терять бдительности. О чём я лично напомнил Огарёву и Делагарди.

— Думаешь, могут ночью полезть? — спросил свейский генерал, и в голосе его была изрядная толика здорового сомнения.

— У них есть запорожцы, — напомнил я, — а они до таких штук горазды. Да и пехоту ты видел сам при пушках, а её в дело Жолкевский не пустил сегодня.

— Маловато той пехоты, — покачал головой Делагарди. — Оно, конечно, у страха глаза велики, особенно ночью, но всё равно их слишком мало для штурма лагеря, который настолько хорошо укреплён.

— Штурмовать может и не полезут, — согласился я, — а вот пакость какую устроить могут. Петарды[4] притащить например, и подорвать ими возы, чтобы завтра утром гусары в табор въехали как к себе в домой.

Делагарди согласно кивнул и выделил офицера, из более-менее сносно говоривших по-русски, чтобы вместе с Огарёвым организовал караульную службу на всю ночь.

Теперь нам оставалось только ждать утра.

[1] Отписка — в русском делопроизводстве XVI–XVII вв. письменное сообщение, уведомление; письменный отчет

[2]Караценовая или карациновая броня состояла из металлических чешуек, набранных на кожаную основу. Получила название от польского термина karacena, который происходит от латинского слова coraicea, буквального значившее «жесткая кожа»