Скопа Московская

— Сапега с вашим князем не оговорили размеры отрядов, — невозмутимо ответил Потоцкий, — и я обоснованно решил взять с собой как можно больше гусар.

Оскорбление было почти не завуалированное, однако Бутурлин пропустил его мимо ушей. Быть может, этот пышный гусар и нарывается на ссору, людей-то у него прилично больше, чем у Грани, поэтому придётся терпеть его наглость. Ништо, ещё сочтёмся.

— Вы весьма отважный человек, — как ни в чём не бывало продолжил Потоцкий, — я видел вас, именно вы привезли грамоту о перемирии от князя Скопина. Это был большой риск и он достоин уважения.

Граня не стал ничего говорить в ответ, не понимая, отчего лях сперва откровенно хамит ему, а теперь вдруг едва не до небес превозносит. Всё же они малость не в себе все эти ляхи, что с них взять. Вроде и язык похож, а пишут латынскими буквицами, отчего что написано не понять, а поговорить можно, все слова почти как свои.

— Что ж, давайте займёмся тем, ради чего прибыли сюда, — наконец, прервал затянувшееся молчание Потоцкий.

— Давайте сюда наших воевод, — кивнул Бутурлин, — и забирайте своего, да придаток к нему.

— Вы отпускаете лишь моего брата при оружии, броне и на коне, — заметил очевидное Потоцкий, — остальные же только при саблях. Их ограбили в вашем городе.

— Я не вижу на наших воеводах броней, — в тон ему ответил Граня, — нет у них ни сабель ни коней. И держали их явно в холодной, а может и в железа закованных. Ваши же люди никто не терпел неудобств у нас, в железа никого не забивали. Оружие же с бронями и конями забрали себе как трофеи. Раз уж попал в плен, так рад будь, что саблю оставили, верно? А нечего в плен попадать, тогда останешься при своих хотя бы.

Потоцкий скривился, однако возражать не стал. Сделал знак своим людям и воевод вытолкнули едва не под копыта граниного коня. Бутурлин тут же спешился, крепко обнял старшего родича. Ляпунову же руку подал и тоже с ним обнялся.

— Возвращаемся в Смоленск, — велел Граня, вместе с бывшими пленниками отходя подальше от ляхов. Коня своего вёл в поводу.

Пленные поляки во главе с единственным конным Якубом Потоцким сами подались вперёд, к своим. Ян Потоцкий не спешиваясь, прямо в седле обнял брата, пару раз крепко хлопнув его по спине, чтобы поддержать приунывшего родича. Обнял Якуба и один из гусар, молодой человек в доспехе, но без шлема. Он походил на братьев Потоцких, как родной сын или племянник. Остальные бывшие пленники понуро шагали меж конных товарищей, понимая, что для них война закончилась, вряд ли кто-то из них настолько богат, что сможет в ближайшее время позволить себе собраться на войну. Быть гусаром не только почётно, но и чертовски дорого.

Отряды благополучно покинули бывший осадный лагерь Вейера, хотя и поглядывали друг на друга поместные всадники и крылатые гусары без приязни и тени уважения. Они были врагами и снова скрестят клинки, какие бы бумаги ни подписывал их король с московским воеводой. Да что там, даже с самим царём. Война остановилась, но слишком многие жаждали её продолжения, а значит кровь прольётся. И очень скоро.

Но пока на следующее же утро королевская армия начала собирать осадные станы и длинной колонной потянулась на юго-запад. К границам Великого княжества Литовского. В то же время в Смоленске готовилось к выступлению и моё войско.

Глава девятнадцатая

Параллельный марш

Они встретились в Ельне, которая ещё в два года как была пожалована их роду королём в «вечное владение». Этому ненадолго помешали московиты, сумели отбить Ельню, однако во время нового похода её удалось вернуть, и Сигизмунд подтвердил право. Именно сюда вызвал письмом своего строптивого кузена куда более рассудительный Лев Сапега. И Ян Пётр, староста усвятский, приехал по приглашению старшего родича, чему тот даже немного удивился. Прибыл Ян Пётр вместе с сильным отрядом, правда, гусар в нём было всего-ничего, сам ротмистр да троица самых ближних его товарищей, остальные же панцирные казаки. Как показалось Льву, когда он их увидел, были они вовсе не поляками или литовцами, но пятигорцами[1] или же вовсе русинским сбродом, теми же московитами, которые лишь по названию казаки, никакого права на это не имея. Но само собой ничего подобного говорить о свите кузена Лев Сапега не стал.

Он принял младшего родственника ласково. Обнял трижды, когда тот спешился, и увёл в усадьбу, где прежде чем разговоры говорить, усадил за стол.

— Подкрепись с дороги, брат, — радушно указал Лев на заставленный яствами стол. — Осень в этой земле сурова и путь от Калуги дался тебе, уверен, не так-то просто. Да и от наших блюд, достойных природного поляка, ты, поди, отвык среди московитов и казаков.

— Хуже всего, — не стал отказываться Ян Пётр и сел с кузеном за богатый стол, — что доброго вина у них не сыскать днём с огнём.

Лев понял его с полуслова, и вот уже слушаясь быстрого жеста великого канцлера литовского слуга наполняет кубок Яна Петра итальянским красным вином по пять дукатов за бутылку. Ян Пётр был в винах большой дока и только пригубив оценил щедрость кузена и остался ему благодарен. Такого хорошего итальянского ему давно не доводилось пивать.

За обильным обедом, которому оба отдали должное, как и вину, правда после первой бутылки оно сменилось токайским, отменным, но не чета итальянскому, конечно, не говорили ни о чём серьёзном. Правда, Лев пытался прощупывать кузена, определяя его отношение к калужскому царьку и обстановке в воровской столице в целом. Однако эти попытки Ян Пётр остановил, высказавшись вполне однозначно.

— Poloni sunt quod Romanis non essent minores, imo maiore,[2] — заявил он, — посадили на московский трон государя, который должен был называться Димитрием, сыном тирана, несмотря на то, что он им не был. Теперь мы второй раз привели сюда государя и завоевали почти половину страны, и он должен и будет называться Димитрием, даже если русские от этого сойдут с ума: Nostris viribus, nostraque armata manu id facimus.[3]

— Отлично сказано, кузен, — поднял кубок с вином Лев, приветствуя родича, — вот только что ты скажешь, если мы посадим на трон не безродного вора, но сына его величества Сигизмунда, королевича Владислава?

Ян Пётр выпил с кузеном, но ничего отвечать не стал, взявшись за еду с просто волчьим аппетитом. Староста усвятский дураком не был и понял, это и есть то, ради чего старший кузен позвал его в это захолустье, где нет ничего интересного, кроме основательно пограбленной усадьбы, которую Лев начал строить два года назад, получив Ельню в вечное владение от короля. И теперь он взялся за еду, чтобы не отвечать Льву, давая самому себе время на размышление.

Положение его в воровской столице было не очень прочным даже после предательства многих дворян и детей боярских, покинувших Калугу во главе с этим негодяем Михаилом Бутурлиным. Царёк всё больше склонялся к собственным боярам, вроде Заруцкого, опиравшегося в первую очередь на казаков. А те стекались в Калугу со всех земель, не желая служить Сигизмунду или московскому царю Василию, которого своим царём не считали. Их становилось всё больше, и они косо смотрели на ведущих себя как в захваченном городе поляков. Приструнить своих людей Ян Пётр не мог, слишком привыкли к вольнице, не в коронных же землях, тут можно творить, что душе угодно. Они и дома-то не сильно сдерживались, а здесь и вовсе с цепи сорвались. Так что сабли на базаре да и не только звенели регулярно и кровь лилась. До смертоубийства вроде не дошло пока, но за этим дело не станет. Ян Пётр это отлично понимал.

— Трон под московским царём шаток, — заявил он, откинувшись и распустив пояс. Теперь только токай из кубка потягивал маленькими глотками, чтобы не захмелеть, — несмотря на все победы князя Скопина. Он не продержится в царях и до Рождества Богородицы,[4] а скорее всего даже до Ченстоховской Богородицы[5] не просидит на троне.

— Но и калужский царёк не лучше, — заметил Лев, также распустивший кушак на обильном чреве, вот только к кубку с токаем он прикладывался лишь для вида. Стоявший за его плечом слуга давно уже не наполнял его. — Знаешь ли ты, брат, что касимовский хан, столь любезный ему, ещё в апреле приезжал к его величеству вместе со своим верным псом Петром Урусовым. Оба готовы были по дикарскому своему степному обычаю едва ли не ноги его величеству целовать и клялись в верности. Ведь калужский царь их не защитил от Шереметева.