Скрытая бухта

– Опять? – спрашивает Хана и, не отдавая себе отчета, разражается рыданиями, в ужасе видя, как нежданная жестокая волна смывает ее песочные замки.

Игнасио тяжело дышит. Смотрит на нее.

– Послушай-ка меня, Хана. Я все буду отрицать, поняла? Я все буду отрицать. Как думаешь, кому из нас скорее поверят?

При виде ее сдавленных рыданий Игнасио на мгновение будто смягчается, голос звучит уже менее жестко. Но он быстро приходит в себя.

– Нет, черт подери, нет. Не впутывай меня в это. Наверняка твой ублюдок от рыбака. – Игнасио вновь приходит в ярость, его страх оборачивается бешенством. – Мне надо выпить. Прочь с дороги, дрянь! – кричит он, отталкивает ее, выходит из спальни и направляется в библиотеку, где у него хранится виски.

Там он мечется из угла в угол, подтаскивает кресло к большому окну, садится и смотрит на море, такое темное, что единственный свет – отблеск неба. Мысли путаются от ярости. Как он мог позволить себя одурачить этой деревенской девчонке? Снова! Отец взбесится. Второго шанса ему не дадут. Придется годы лизать старику зад. Нет, и думать тут не о чем, решено: он заявит, что ребенок от рыбака, ясное дело. Как будто ему женщин не хватает, что он повадился трахать какую-то служанку.

Хана борется с собой, чтобы не рухнуть в обморок, хотя прямо сейчас ей это кажется не худшей идеей: впасть в беспамятство и больше не просыпаться. Все пропало. Что ей делать с ребенком? Все знают, как относятся к матерям-одиночкам. Если она родит, то навсегда превратится в изгоя, ни один порядочный мужчина на нее даже не взглянет – ни богач, ни бедняк, – никто не захочет на ней жениться. Ей придется вкалывать за двоих, чтобы прокормить ребенка, на которого она и глядеть-то не сможет. Он никогда не женится на ней, теперь она понимает, что у него и в мыслях такого никогда не было. Он обманул ее, купил за безделушки и подарки, а она-то считала, что игра идет по ее правилам.

У Ханы дрожат руки, дрожит все тело. Он оставил ее одну в спальне, ему плевать на своего ребенка, которого она носит, на ее чувства и унижение, на разрушенную ее жизнь. Хана выходит в холл “Голубого дома”. Взгляд задерживается на садовых инструментах, которые занесли в дом, чтобы уберечь от утренней росы. Утром слуги закончат расчищать дорожку, выпалывать сорняки, которые разрослись повсюду за весну, и обрубать сухие сучья.

Тянутся бесконечные минуты. Как странно. Тишина засосала обитателей дома, будто воронка. Даже треска цикад не слышно. Мир замер? Игнасио так и сидит в кресле, глядя в темноту. Прикладывается к своему виски, размышляет, как ему все обставить, – решение он уже принял. Он все обдумал. Она всего лишь бедная девушка, а он – состоятельный господин. Он позволит ей выбирать: избавиться от младенца и сгинуть с глаз долой или же смириться с тем, что он ребенка не признает. Даже говорить не о чем. Он не собирается взваливать на себя заботу о выблядке, который к тому же, может, вообще не от него. Эта хитрая шлюха захомутать его вздумала. Он будет все отрицать. А что ему делать?

Руки женщины сжимают рукоятку топора, тихие шаги все ближе. Она двигается бесшумно, хотя и не старается таиться, словно ей все равно, – шаг ее решителен, безжалостен. А ведь он даже ее не знает – и уже не узнает.

Удар, топор рассекает ухо, раскалывает череп, височную кость и часть теменной. Если он и вскрикнул, она не услышала. Лишь уловила глухой стук, с которым он упал на деревянный пол, лицом вверх, на лице застыло удивление, в глазах ужас. В лживых глазах. Как легко поддался этот придурок. Хрупкая девушка снесла почти двухметрового мужчину одним ударом. Сидя в кресле, он был с нее ростом, спина обращена к правосудию, принявшему женское обличье.

Удивительно красивая в ночном сумраке, с волной каштановых волос, вздрагивающих при каждом движении, она снова и снова вскидывала и опускала топор, пять раз лезвие вошло в плоть, круша мышцы и кости Игнасио. Ярость заполняла ее целиком, ослепляла, рвалась наружу – необузданная, иррациональная и безнадежная ярость. Она не успела ничего осмыслить – вскинула топор и с силой, невесть откуда взявшейся в ее маленьком теле, ударила человека, который еще несколько часов назад был ее будущим, ее шансом на чудесную жизнь…

Сердце сжалось от дикого гнева, и на долю секунды силы чуть было ей не изменили, но осознание, что она загнана в угол, позволило не упасть в обморок и довершить начатое. Если бы всю эту сцену можно было переложить на музыку, то получились бы первые аккорды “Кармины Бураны”, в которых сливаются барабанный бой, а теноры и баритоны звучат апокалиптическим воплем. Эта музыка смогла бы передать все, от первого до последнего удара топора, – как хлещет кровь, забрызгивая элегантное кресло и окно, как ковер набухает вязкой влагой, как она медленно расползается. И вот все замирает.

Кларе показалось, что она слышит шум где-то наверху. Не напрасно она решила подождать, не принесет ли Хана радостную весть о помолвке.

Но, поднявшись на главный этаж и осознав, что произошло, тут же оценив ужасные последствия, Клара не колеблется ни мгновения: она должна помочь сестренке. Защитить, укрыть, излечить нанесенные ей раны, извлечь из ее души темноту и яд. Спасти ее честь. Однажды она пообещала заботиться о ней, как Папа Лис о лисятах. И она сдержит свое обещание.

Клара не поддается разочарованию, страху, злобе. Она знает, что нужно действовать быстро. Хана пребывает в странном состоянии, в какой-то сонливой апатии. Сестра молча всматривается в заоконную тьму. Но по крайней мере, она в сознании. Нужно все отмыть. Избавиться от искореженного, обескровленного тела. До рассвета пять часов. Действовать следует быстро, но без суеты, и не время рыдать. Им уже невероятно повезло, что никто ничего не услышал, – и благодаря тому, что на этом этаже больше нет никого, и благодаря сытной еде с вином. Слуги и экономка спят двумя этажами ниже.

Хана машинально выполняет указания Клары: молча спускается в кухню, ставит на огонь воду, приносит четыре больших мешка из-под картошки. Она действует бесшумно, словно призрак. Замирает с мешками на пороге, точно очнувшись от недавнего транса.

– Что… что ты наделала? Господи, нет… Но что же ты наделала? – спрашивает она, глядя на останки Игнасио.

На пропитанном кровью ковре лежат шесть частей. Клара его расчленила. Взмокшая, обессиленная, она поднимает взгляд. Топор все еще у нее в руках, с лезвия капает вязкая кровь.

– Как это что? Ты еще спрашиваешь? Пытаюсь нас спасти. А прямо сейчас избавляю тебя от тяжкой работы. Мы не смогли бы перетащить его даже вдвоем. Почти два метра ростом и очень крепкий. – Она кивает на останки, не глядя на них. – А теперь он разделан на куски. Давай мешки, – решительно приказывает она Хане таким тоном, будто прирезала курицу к ужину и сейчас следует быстро обработать тушку, как и полагается опытной прислуге.

Хана не может сдвинуться с места. Но вот ее глаза встречаются с глазами сестры, и взгляд той будто наделяет Хану силой. Она понимает, почему Клара так поступила. Она защищает ее. Дороги назад больше нет.

Какое жуткое и гротескное зрелище: в одном мешке – левая рука Игнасио и его голова с выпученными в изумлении глазами. В мешке потяжелее – туловище. В третьем – ноги, согнутые в коленях. В четвертом – правая рука и ковер, перепачканный кровью.

– Живей, пока не начали протекать. – Клара берется за один из мешков и кивает на другой: – Бери этот. Придется сходить дважды.

– Куда сходить?

– К обрыву.

Хана подчиняется. Она начинает догадываться, что сестра собирается сделать с телом Игнасио, но у нее нет сил ни думать, ни чувствовать, ни спорить. Она словно окаменела.