Слава – вещь липкая

Вот был бы ты коммерсантом каким-нибудь или пацаном реальным, – уже не раз повторяла мне моя Любовь, – так я бы за тебя без разговора пошла, а за тракториста с птицефабрики как-то стремно мне замуж выходить. Сам знаешь – как смесь мазута с птичьим навозом нехорошо пахнет. Мне здесь крепко подумать надо, а пока давай так поживем.

Хотя мне Любка и нравилась, но сменить профессию в угоду её желаниям я основательно побаивался. Да и если правду-матку рубануть от души самой, то какой из меня коммерсант? У нас в районе нет такой продавщицы, которая бы слегка не нагрела своих рук о мою заработанную тяжким трудом копейку. Любят мне эти бесстыжие торговки сдачи мне недодать или товар по завышенной цене втюхать. Вон вчера, например, прихожу в придорожный магазин, чтоб пачку сигарет взять, даю продавщице копейка в копейку, как на ценнике её написано, так она с меня еще рубль требует, дескать, ценник не успела из-за великой занятости переписать. А самое интересное, что эту историю про ценник она мне только за текущий месяц уже третий раз рассказывает. Слово в слово. Копейка в копейку. Рассказывает и не краснеет. Я же в ответ – молчок. Рубль из штанов достаю и молчок. Вот такой из меня коммерсант. От меня барыша – меньше медного гроша. Всё это промелькнуло в сознании моем буквально за мгновение. Пока я бежал открывать дверь, оно все и промелькнуло.

– Бухаете? – еще шире раскрыла свой, изрядно поредевший от нелегкой жизни рот соседка. – Любку позови…

– Какую Любку? – опешил я слегка от такого спроса и пожалел, что выбежал открывать тете Дусе дверь в одних носках. На улице был давно уж не май месяц – это я ещё утром осознал, но от радости, что встретил старинного товарища, малость расслабился.

– Ладно, ладно, – замахала ладошкой будущая теща, – неужели я не пойму, сама же молодая была. Позови Любу. Спросить мне у неё надо кое-чего. Я же всё понимаю – дело молодое…

– Так как же я тебе, тетя Дуся, позову Любу, если со вчерашнего вечера её не видел? – отчаянно шевеля замерзающими пальцами, стал противиться желаниям настырной соседки.

– Чего?! – резко сменив счастье на гнев, крепко толкнула меня в грудь тётя Дуся. – Как так не видел, если вы с ней у Зинки-кладовщицы вчера до десяти вечера на дне рождения гуляли, а потом приехали переодеться и догуливать пошли?

– Точно, – проворно закивал я гудящей головой, – гуляли, потом часов в десять в деревню вернулись, я позвал Любку к себе, а у неё внезапно голова разболелась, и я домой один пошел.

– Как один?

– Так.

– Врешь! Чего ты мне-то врешь? Любка прибежала в десять, переоделась, как ошпаренная, крикнула на ходу, что ты её на улице ждешь и всё! Чего с девкой сделал, ирод?!

Тетя Дуся отшвырнула меня от родного порога и, широко распахнув дверь в жилую часть моей избы, ворвалась, словно рассерженная буйволица в зеленом платке к накрытому столу. На том столе, среди нашей уже на редкость скромной закуси отдыхал Леха, уронив на свои почти холеные столичные руки коротко стриженую голову. Вокруг Лехиного чела полукругом лежали денежные купюры. На наше с купюрами счастье, тетя Дуся совершенно проигнорировала убранство праздничного стола, и грузно упав на колени, стала выискивать что-то под моей кроватью. Пока соседка, бормоча себе под нос всякую несуразицу, изучала давно не тронутые веником заросли мохнатой пыли под спальным местом одинокого мужчины, я успел сгрести деньги в мятый полиэтиленовый пакет, чтоб подальше спрятать их от греха да людских пересудов. Не любят у нас люди, когда у других денежки водятся. Очень не любят подобного безобразия: чужое богатство для многих – как серпом по причинному месту. Через мгновение богатый пакет нашел себе временное пристанище в углу за помойным ведром. Подальше от чужих глаз. Там ему сейчас было самое место. Только я разобрался с пакетом, как тут же крепкие руки моей потенциальной тещи ухватили меня за грудки совсем не по-родственному.

– Где Любка?! – орала тетя Дуся, вперив прямо мне в глаза свой разъяренный взор. – Отвечай, ирод! Где?!

Мои робкие попытки оправдаться оказались жалкими, бесплодными и безрезультатными. Чем больше я оправдывался, тем крепче трясла меня тетя Дуся. И так у неё это здорово получалось, что я искренне пожалел о том черном костюме, купить который передумал купить в августе месяце. Вот в чём теперь меня, до смерти затрясённого, хоронить будут? Стыдоба! Что люди скажут, глядя на мою неказистую одёжку, в какую оденут меня сердобольные соседи, снаряжая в последний путь. Ведь единственную приличную кофту, я вчера вечером испоганил на дне рождения Зинаиды Васильевны, случайно опрокинув на себя плошку с салатом. И как же теперь мне быть? Срамота! От позора меня спас Леха. Он неторопливо приподнял голову с натруженных лбом предплечий, и, глянув на разъяренную соседку слегка затуманенным взором, властно прохрипел.

– Сядь, женщина.

К моему великому удивлению тетя Дуся прекратила меня трясти и покорно присела на краешек табурет.

– Выпей, – продолжал командовать соседкой мой столичный гость. – Выпей, мать, за нашу удачу. Не стесняйся и будь как дома…

Тетя Дуся выпила мою порцию хмельной влаги. Потом она скромно пожевала корочку черного хлеба, проворно засунула в рот два куска колбасы и, орошая горючей слезой, мгновенно раскрасневшиеся щеки, стала красочно жаловаться на меня Лехе.

– Ирод этот дочку мою похитил. Радость мою, кровиночку ненаглядную. Красоту писаную. Доченьку мою родненькую. Жалельницу мою ласковую. Обрядился подлец этот в овечью шкуру, женихом прикинулся и украл девку темной ночью из избы родной. Я вдова горемычная растила её, пестовала, а он, раз и всё! И нету девки! Украл, надругался и конец в воду! Он же, не иначе, как маньяк! Его по телевизору показывать надо!

– Не бойся, тетка, – грохнул вдруг Леха по столу так крепко, что тетя Дуся от неожиданности чем-то поперхнулась, икнула и торопливо закашлялась. – Наша партия «Соколы правды» заступится за тебя. Мы для того и созданы, чтоб слабых защищать и справедливость на земле твердой рукой устанавливать. Всех маньяков к ногтю прижмем, а тебя, мать, из дерьма за милую душу вытащим! И дочь твою там найдем. Никуда ей от нас не деться! А теперь иди и голосуй за нас. Бюллетень тебе в руку! Партия «Соколы правды» не забудет тебя! И вечно ты будешь жить в сердцах наших!

Слушая речь моего друга, мы с тетей Дусей на пару удивленно хлопали ресницами, а когда недолгое красноречие Лехи подошло к финалу, соседка, молча да вежливо поклонилась оратору в пояс и торопливо покинула мои хоромы, но дверь за ней полностью не закрылась. И не успели мы вдоволь насмотреться на удаляющуюся спину вдовы, а на её месте уже небритые мужские физиономии торчат.

Глава 4

Теперь какой-то уж не совсем чистый дух привел к моему порогу троих односельчан: Витю Тодора, Леву Кокоса и Степанчика. Люди, не знавшие этих товарищей, может быть, и подивились бы их столь внезапному явлению. Да что там «может быть»? Точно подивились бы! Они же ничего не ведали об уникальных способностях этой троицы. А я их способности знал хорошо и больше удивлялся не тому, что они объявились сейчас в моей избе, а тому, почему их так долго здесь не было. Нюху моих односельчан на спиртное могла позавидовать бы самая кровожадная акула, которая чует каплю крови за километр. Тодор с Кокосом и примкнувший к ним Степанчик чуяли запах водки на гораздо больших расстояниях и в гораздо худших условиях. Чувствовали и шли туда куда надо, никогда не сворачивая с нужного пути. Упорства в данном вопросе им было не занимать.

– Андрюха, – вежливо откашлявшись, нарушил чуть затянувшеюся молчаливую паузу в дверном проеме Лева Кокос, – такой вот кокос получается. Мы тут мимо избы твоей проходили, вот, и заспорил я с этими кокосами, как в восемьдесят втором наши в футбол с бразильцами сыграли, а потом решили, что ты должен это точно знать. Ты же спортсмен. Вот такой кокос с нами случился. А у тебя гости?

– Кто это? – поинтересовался Леха, доставая из-за пыльного стекла моего серванта старинной работы три граненых стакана тоже изготовленных ещё при другом режиме.

– Мужики здешние, – протяжно вздохнул я.

– Стоящие люди? – продолжал спрашивать меня друг, откручивая пробку с очередной бутылки.

– Не без того, – еще тяжелее вздохнул я, кивком приглашая односельчан к столу.

После моего кивка небритая троица так резво промчала к столу, что узри их прыть великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь, то гореть бы ему со стыда за свои россказни про какую-то там птицу-тройку. Той птице его до наших копьёвских мужиков было как вороне до сокола. Опозорилась бы тройка перед прытью нашенских мужиков вчистую.

Первым за стакан ухватился Степанчик. Он хотя и не коренной наш деревенский, но в резвости и коренным порой не уступит. Проворный, чертяка! Объявился сей экземпляр в нашей й деревне года два назад. Его привела как-то темным дождливым вечером из города Глаша Пепевна, привела да оставила жить у себя, и жили они с ней душа в душу месяцев семь, а потом, вдруг, на удивление всем, Степанчик был изгнан из покосившихся хором Глаши с клеймом – «не способного по мужскому делу». За семь месяцев клейменый изгнанник к нашей деревне прикипел основательно и, решив не искать большего счастья в другой стороне, поселился на дворе у Кокоса, где и проживал до настоящего времени на правах почти друга и помощника по хозяйству.