Словесное древо

жизни. Всё в свое время приходит. Ты прочитал про ласточку и тростинку и узнал в

них нашу судьбу — разница лишь та, что я не тростинка, а мшистая, кряковистая

коряга, под которой издыхает последний житель лесов медведь — мое сердце. Медведь

дыхами, сапом и хриплым стоном, утирая лапой смолистые черные слезы, зовет свою

ласточку египетскими крылышками закрыть навеки многовидяшие и многодумные

глаза, но его ласточка все-таки улетела в Египет... Старое медвежье сердце знает, что

для любимой птички оно готово истечь черной кровавой смолой и под собственный

глухой, никем не слышимый стон, замолкнуть навеки, недаром чужие и даже

злорадные люди, случайно заглянув в медвежьи глаза, - создали и разгласили миф о

смерти. С такими глазами, как лесное озеро — под осенними звездами, решили они —

человек может сделать только одно — умереть. Отсюда и слухи о моей смерти. Так

действует на чужих людей моя звериная тоска об улетевшей в Египет моей сладкой

ласточке. В эту зиму я подлинно медведь-шатун - как называют медведя, выгнанного из

своей берлоги. Всю зиму в бездомных вьюгах я шатался по дорогам и перекресткам,

ища себе логовище, — и наконец обрел его. Как прекрасен Гранатный переулок, и как

цельна и дремотна моя новая берлога. Весна в Москве лучезарная, на деревьях уже

полный лист, оконца жилья моего полны солнца, но ласточка моя и в эту весну свила

себе гнездо под чужим окном. Кто слушает ее щебет, ее золотую египетскую песенку?

Ведь она внятна до последней роковой глубины лишь мшистым седым ушам родимого

и вещего медведя. Ах, дитя мое! Любовь моя заклятая, единая и... последняя! Пощади,

помилуй и пожалей своего оборотня, лесовика и бедного мишку. — Кто тебя опоил

каким-то ядом, что полеты в Египет — для тебя так неотвязны и непобедимы? Они

имеют свои законы, законы паутины, клея и тенёт - знай это -и не ласточке их

преодолеть. Надо сделать усилие — поступиться несколькими перышками для

бесчисленных паутин на твоем пути, зато спас<т>и самое главное.

Разлука да еще такая, как наша, — Господи, сможет ли ее вынести вообще

человеческое сердце?! По моим глазам, по лицу, по густым ранним сединам, по

внезапной старости в эту осень и зиму - чужие люди содрогаются и создают

неизбежное для меня «Клюев умер». Это очень показательно, а для тебя, моя песня,

<служит> страшным доказательством моей последней и единой любви. Слухи с моей

смерти вывезли из Москвы — питерские поэты — которые приезжали сюда группой на

поэтический вечер и видели меня — и все в один голос спрашивали: «Что с вами, Н.

А.?» И я слышал вокруг себя шепот: «Скоро умрет», «Как Сологуб». Дитя мое,

понимаешь ли ты вполне такие явления? Ведь пишу это я тебе не для слов и не для су-

хого марьяжа, а чтобы предостеречь тебя: свирепая злоязычная толпа и жестокая

Старуха-история не простят нам даже малейшей невнимательности к нашей судьбе.

Слишком уж мы с тобой ответственные люди. Вот тебе ответ на твои настойчивые

вопросы: «Напиши правду о себе». Я стесняюсь задавать тебе такие вопросы.

Инквизиторы предварительно допрашивали свою жертву, но когда человек возводился

на костер и пламя охватывало его с головой — правда становилась понятной без

допросов. Я трезво и ясно вижу свою любовь - последнюю, и огонь разлуки в

продолжении девяти месяцев поджаривает меня. Может ли вынести это человеческое

сердце?!

А у тебя всё паутина - бесчисленные встречи и зацепки. Так бывает, когда ласточка

не остается с тростинкой, а улетает в Египет. Извини меня, но позволь спросить тебя:

делаешь ли ты какое-либо усилие, чтобы как-либо отвязаться от паутины и зацепок и с

весной и радостным щебетаньем поскорей (о, как можно поскорей) прилететь под мою

медвежью кровлю? Жадно ты набрасываешься на известие, что Прокофьев не прочь у

178

тебя зарисоваться, — хотя это тебе не прибавит ни одного свежего листика в венок, да и

рисовать Прокофьева незначительно. И если не бессмысленно, то берешь заказы, и,

конечно, пока работаешь, то вместе с работой тратишь деньги на джимы — забывая,

что в деревне ничего не нужно, кроме рваных штанов и стираной рубахи. На самом же

деле нужно поступить очень просто. Получить деньги не частями, а зараз; не

расходовать их, плюнуть Прокофьеву в дурацкую рожу, которая кирпича просит, а не

твоей кисти, собрать остатки вещей и приехать с первым поездом в Москву (Гранатный

пер., дом № 12, кв. № 3) к поэту Николаю Алексеевичу Клюеву.

Отвечай немедленно, когда приедешь? Когда приедешь? Когда приедешь? Гнездо

готово. Всё прибрано, везде чистота и свет, как будто св. Пасха не хочет уходить с

нашего жилища. Полы натерты. Эле-к<тричество> перевешено (но фонаря нет, и ни

Рождеств<енский>, ни Тагер не заходили). Так всё удобно. Яркие хорошие люди тебя

ждут. Пастернак, Клычков, артистка Обухова — краса мос<ковской> оперы, жаждут

того, чтобы ты их написал. Игорь Грабарь - изумительный портретист, и много других

людей подготовлены мною — отнестись к тебе и утвердить в обществе мнение о тебе

как нельзя лучше. Всё это стоит тысячи бездарных и серых Прокофьевых!

Мои персональные дела выяснятся вскорости. Это наверно. От тебя зависят и мои

успехи. Твои шатания, путаница и сомнения повергают меня в бессилие - ты пойми и

помни это покрепче! Из Моссовета мне выдали право на излишки площади. Но ты еще

не прописан. Нужно твое личное прожитие. За девять метров твоих я заплатил в этот