Словесное древо

похоже<е> на успокоение, но, конечно, не равнодушие. Как ты себя чувствуешь? Не

простудись на вешнем ветру. В Москве погода синяя и ясная. Только под утро сухо —

прохладно. Я топлю печь каждый день... (конец письма утраген).

190. Л. И. РАКОВСКОМУ

11 апреля <1933 г.> Москва

Раковскому.

Извините — не знаю Ваших имени и отчества, но мне передавали, что Союз

пожалел меня и постановил помочь мне деньгами, мануфактурой и более сытным

пайком. Мне необходимо крайне получить всё это, а о пайке иметь, конечно,

постановление Союза для Москвы. Помогите мне в этом! Я очень болен и для меня

очень невыносимы хлопоты.

Адрес: Москва, Гранатный переулок, дом 12, кв. 3.

Н. Клюев.

Низко Вам кланяюсь. 11 апр<еля>

191. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

11 мая 1933 г. Москва

Дорогое мое дитятко, сказка моя прекрасная и ненаглядная, целую тебя, кланяюсь и

припадаю к сердцу твоему со слезами: пожалей меня, не губи, — без игры и

самолюбования, как только прочитаешь это письмо, немедля напиши мне ответ. После

того, как я усадил тебя на извозчика и с сердцем, полным слез вернулся в свой

опустевший угол, я непрерывно все последние недели хвораю. Физическую болезнь

моего сердца ты знаешь, но в душевную мою боль навряд ли веришь. Так вот, я болен

именно этой душевной болезнью, и всё время после твоего отъезда безмерно страдаю,

собирая в одно целое все твои словесные кусочки, звук твоего голоса, выражение глаз и

лица, и, конечно, твоего поведения. Так восстанавливают мелко разорванное письмо —

складывая его буква к букве. Такой работой я и занят день и ночь. Не скрываю, что

работа очень мучительная. Ты, как бы предвидя ее, постарался изорвать письмо

помельче, видимо, еще жалея свою старую добрую ворчунью-няньку, но не в силах

поступиться и крупицей своего Я в пользу этой няни (или деда). Произошло же это в

тебе потому, что ты под напором гужого, холодного мнения обо мне усомнился в моей

мудрости и значительности как человека и художника. А это для тебя и для любви

нашей величайшая опасность, ибо природа любви — это служение любящих друг

друга. Никогда я не верховенствовал над тобой, а только служил и желаю служить, как

дед, как няня Родионовна, даже как последняя кухарка, - до гроба, а в небесном

прощении — первой моей просьбой к Источнику жизни, конечно, будут слова:

благослови, спаси, введи в свою любовь и раба твоего — юношу Анатолия! Но только

не за себя. Это я знаю твердо. Спаси — от широкого пути, ведущего в погибель — к

черным вершинам гор и пропастям! Спаси от путей дешевой авантюры, мишуры

житейской и вредных растлевающих похвал! Пусть дитятко мое идет в голубую страну

(о которой ты пишешь в последнем письме) не путем Шурок Быстряковых и его

страшной компании, не торцовой мостовой жигана, но в общем дурака негодяя

Васильева, а трудной, но радостной тропинкой Иванова, Серова, Гоголя, Рериха,

Чистякова!

Толечка, ласточка моя апрельская, всем опытом, любовью, святыней, заклинаю тебя

— не отравляйся личинами, не принимай за подлинность — призраков Быстряковых и

его патронов, Васильевых и старых, как ад, Эльз Каминских — с непременной

бутылкой с клеве-тами и бесчисленными предательствами! Все подобные исчезают, как

смрадный дым. Пройдешь мимо и не найдешь даже того места, где они были. Даже

житейски пользоваться ими тебе — нет моего согласия. Ты, надеюсь, убедился в этом:

187

получил несколько тюб белил, а заплатил за них лучшей стороной своего существа,

строил рожу по Калитину — идиотскую и безответственную, заискивая перед заведо-

мыми негодяями, в угоду им пьянствовал всю ночь и часть следующего дня (лошадь бы

не выдержала) и этим ввергнул в пучину страдания своего песенного деда... Я до сих

пор болен. Издевательство Васильева надо мною (вот, мол, твой ангел-то! Был пьянее

всех и ночевал - где? не скажу), разговор Быстрякова с Витоном - ехидный, с намеками

на твое величие, и его уверения, что ты никогда у него не бывал, что вечеринки у него

не было и что он тебя видел в последний раз в июне месяце — не считая твоих личных

недомолвок, - всё это сделало свое дело... Проведя страшную ночь в нервной

лихорадке, теперь я вовсе доконал себя. У меня воспаление затылочных нервов. Боль

страшная, временами даже слепну на оба глаза, ночи напролет не сплю, всё вижу тебя в

ужасных превращениях. Сегодня всю ночь отбивался от тебя - будо ты хочешь всадить

мне нож, а я, слепой, не вижу твоего дорогого лица, только умоляю выслушать меня!

Собираюсь в пять часов в клинику к профессору Вер-зилову по нервам. Виктор

проводит меня. Головой я не могу пошевелить. Шея сзади опухла, уши заложило, и

болят глазные яблоки. Движусь лихорадкой — пишу тебе, пока вижу бумагу, при

первом же ударе ослепну, как Озаровская. Мысленно смотрю — не нагляжусь в твои

глаза-яхонты, любовь моя нетленная, лосенок мой душистый, но, конечно, не в глаза,

поставленные по калитинской школе - мутные, как у лунатика, а строгие и умные, без

улыбочки на лице — что так украшало тебя! И что влекло к тебе старших серьезных

людей.

Рыдая, продолжаю писать. Вот тебе еще пример из книги жизни: ты жадно смотрел

на Васильева, на его поганое дорогое пальто и костюмы — обольщался им, но это

пустая гремящая бочка лопнула при первом ударе. Случилось это так: Оргкомитет во

главе с Тройским заявили, что книги Васильева - сплошной плагиат - по Клюеву и