Словесное древо

Есенину — нашли множество подложных мест, мою Гусыню в его поэме и т. д., и т. д.

Немедленно вышел приказ рассыпать печатный набор книг Васильева, прекратить

платежи и договоры объявить несостоятельными, выгнать его из квартиры и т. д.

Васильев скрылся из Москвы. Все его приятели лают его, как могут, а те дома, где он

был, оправдываются тем, что они и не слыхали и незнакомы с Васильевым и т. п., и т. п.

Вот тебе, дитятко, памятка, к чему приводит легкий путь авантюры без труда и

чистого сердца! Замутится разум у художника, и неминуемо отразится это на искусстве.

Вспомни рассказ Грабаря о Сомове! Твой же дед, вопреки чужому холодному мнению,

имеет право и замолчать, как имеют на это право, напр<имер>, Нежданова, Шаляпин

— что в том плохого, если Сирин-птица, отпев свои земные песни, вознесется домой, в

рай?! Ты же моим молчанием и одиночеством смущен. Не смущайся, любовь моя

сладкая, после твоей Родионовны (так звали няню Пушкина) останется <ноский> чулок

и волшебные спицы, и тебе, при всем твоем славолюбии, не придется стыдиться

дружбы с нею! Предсказываю тебе: если ты повредишь нравственное существо в самом

себе, - то и с тобой будет то же, что и с Васильевым. Мой долг сказать тебе это.

Выпивоны с недоросшими до тебя в культуре сверстниками самое длительное года

через два-три сделают из тебя дисгармоничное обозленное, как Клычков, Есенин,

существо с пропадом впереди. Поэтому молю тебя, свет мой, уклоняйся от выпивонов,

как бы они по виду невинно <ни> были обставлены.

Есенин гораздо позже твоего, 27 лет, стал привыкать к рюмочке — сперва только к

портвейну, и через четыре с небольшим года его путь кончился в меблиражке на

собачьей веревке. Напиши мне чистосердечно и просто, как старой няньке — поклон и

объясни, что значит, что Быстряков уверяет, что никакой вечеринки у него не было и

что ты у него никогда не ночевал и никакого у него дивана под лестницей не

существует, где бы ты мог спать, тем более в квартире его патрона и мецената? Если ты

188

этот мой вопрос замолчишь, то доконаешь меня окончательно. Клянусь тебе, что

любовь моя останется невозмутимой, как лесное озеро! Ведь только от лжи оно тем-

неет. Не подбирай слов для своего ответного письма. Всё можно сказать твоему деду.

Всё он поймет. Всё примет во внимание. Бережно, с истовым доверием приму я каждое

слово твое - ласточка моя! Где ты был в проклятую ночь? Помню, пахло от тебя чужим

мылом, ты был серый, с <печенками> под глазами, с сухими губами — всю поправку

своего здоровьишка, все хлопоты деда истратил в одну ночь. Поди, в Питер-то приехал

зеленый? Напиши мне немедленно, в случае удара со мной приедешь ли хоронить меня

или темны <леса> помешают и широкие пути задержат тебя?

Представь ярче мертвецкую больницы и одинокий гроб. А это может случиться

раньше и проще, чем ты думаешь. Смерть бабушки в день свадьбы твоего брата — тебе

пример и указание. Поторопись, дитя мое, щебетом ласточки поведай мне, пожалей

мою ревность: где ты провел пьянку? О чем просил Васильева на кухне? Была ли

пьянка с Васильевым у тебя, когда я был в Сочи (то, что ты был с ним в ресторане и у

Каминской, ты мне говорил сам). Сколько выпили? И где ты ночевал после выпивки с

Васильевым и с кем? Или ночевал Васильев у тебя и с кем? При каких милых

отношениях мои стихи попали к Васильеву? Чем он тебя вовлек в это преступление?

Обещал протекцию и т. п.? Всякий бы и каждый на твоем месте давно бы рассказал всё

по порядку. Ответь, что тебе мешает? Наша светлая дружба останется алмазной, и еще

больше раскроется душа моя навстречу тебе — моему солнышку. Слезами бы я омыл

ноги тебе за чистосердечный лепет о твоих молодых и таких понятных грехах, но ты,

видно, боишься, что я слаб, и охладеет любовь моя? Какое заблуждение! Разве только

поплачу, а ведь слезы, как говорит мудрость, самый крепкий цемент любви. И нет

другого материала, годного для скреп стен вокруг дружбы. Радость моя, возврати мне

чувство свежих древесных вершин! Исцели меня! Никакая клиника не поможет мне в

этом. Только ты одним словом можешь возвратить мне здоровье и свет душевный.

Плача, прошу тебя об этом! Пожалей, не озлобляйся, поверь, почувствуй и наконец

пойми! Уразумей, мое ненаглядное дитятко, что если Бог продлит тебе жизнь, о чем

моя всегдашняя молитва, то моя гибель — будет тяжкой для тебя ношей! Я так верю.

Ты слишком прекрасен и горд, чтобы мне понимать это иначе. Благословляю, целую

горячо. Полагаю к твоим ногам любовь пригоршней, как птичку всю избитую и

окровавленную. Жду ответа. Не досадуй. Укрепись. Будь здоров, береги себя. Не суди

меня строго.

В Москве дни заметно стали дольше — светлее. Помоги моей тьме! Твой дед.

192. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Середина мая 1933 г. Москва

Дорогой друг, дитятко мое ненаглядное, незабвенная песня моя, получил от тебя

бандероль, и мгновенно сбежала с глаз муть и хмара, увидел я, что Москва вся залита

солнцем, в окно нашего гнезда тянет тополевой почкой... Господи, верно, я еще жив!

Мягко и тепло дышит сердце, мысленно спускаюсь как бы по бесчисленным ступеням

подземелья, в последний предел глубины его, смотрю — цело ли сокровище мое?

Любовь моя, тяжелая, как платина, дружба, груды чистейших сверкающих слез. Всё,

как было. Всё нерушимо, ничто не потрачено и не расхищено. Это мой заповедник, мой

заклятый клад. И в то же время не мой, а лишь тебе, по какому-то таинственному