Словесное древо

И будто земля сновидная — Египет есмь. Сфинксы по омежным сухменям на

солнце хрустальном вымя каменное греют.

Прохладно и вольно мне, глотаю я воздух дорогой, заповедный. И будто в стороне

море спит, ни ряби на нем, ни булька...

Далеко-далеко за морем пушки ухают: это будто в Питере неспокойно...

Вдруг два человека мне предстали: один в белом фараоновом колпаке рыбу в десять

лес ловит, а другой - ищейка подворотная, в пальтишке длинном, и в руке бумага, по

которой я судебной палатой за политику судился. Тявкнула ищейка, а смысл таков: мол,

установлено, что я, Николай Клюев, — анархист; что же касательно Распутина, то это

установить еще надо.

«Ну, — думаю, — с меня теперь взятки гладки: в Египте я, в земле древней,

неприкосновенной!..»

Проснулся обрадованный.

Январь 1923

СОН АСПИДНЫЙ

Взят я под стражу... В тюрьме сижу. . Безвыходно мне и отчаянно. Сторож

тюремный ключами звякает, жалеючи меня, говорит мне, что казнь моя завтра и что

придется меня, хоть и жалко, в холодный каземат на ночь запереть.

«Господи, — думаю я, — за что меня?»

А сторож тюремный, жалеючи меня, говорит: «За то, что в дневнике царя Николая

II ты обозначен! Теперь уж никакая бумага не поможет!» И подает мне черный, как

57

грифельная доска, листик, а на листике белой прописью год рождения моего, имя и

отчество назна-менованы. Вверху же листа слово «жив» белеет...

Завтра казнь... Безысходная тюрьма и не вылизать языком белых бук на черном

аспиде...

23 февраля 1923

СОН БЛАЖЕННЫЙ

В солнце стоял я, как пчела в меду, потонул в лучистом злате. Передо мною же

картина: блаженные дерева, блаженные небеса и воды. Слева ястреб - горний ангел

парит...

И блаженны глаза мои и сердце от вида блаженного... И был мне голос: «Это

картина Беато Боттичелли, она в Олонецкой губернии!»

Очнулся я улыбой блаженным, как пчела в меду, сердце топилось.

25 февраля 1923

НОВОЕ СЧАСТЬЕ

Еще сон незабвенный: как родительская могила памятный.

Будто улицей ночной захолустной иду я. Ни огня, ни продуха света, грязь под

ногами поросенком хрюкает, и рубаха моя беспоясная в ветре полощется.

Заблужденный будто я, безночлежный, и бесследье дикое вокруг меня...

Набрел я на ворота, молчанием кованые. Стал плечом калитку напирать, поддалась

будто калитка. Вижу, на дворе строенье темное. Сотворил я молитву про себя, Духа

Святого воспомянул, а кто-то из тьмы темной сгрубиянил меня: мол, этого имени здесь

не помнят.

Стал подниматься я в крыльца, огни показались мертвые, как в городских

трактирах, и топ, верезг, цап, гуз и прыск человеческий оглушили меня.

Вижу, горница на конское побежище велика и вся плясней зыбится, ходуном ходит

от чертовой пляски... Музыка страшная, неминучая, и кружится окаянное, проклятое,

благословения материнского не знавшее: пара в хвостах собачьих калом рыгает, пара в

перстах ве-редовых гнойных, пара — глаз бычий, разъяренный, убойной кровью

налитый...

Осоловел я. В неум меня кинуло. Гляжу: ты, Коленька, в дверях, и оборотень,

кишащий червями, тебя в пляску тащит. «Ну, — думаю, — пропад тебе!..»

Минута за минутой в пляске текли, и уж далеко ты от меня, нелюбезный, оборотень

червивый,

Негаданно стена позади меня воссияла, как-то растаяла. Онемели чертовы дудки, и

в глазах у меня видение благое: вижу, идет муж ду-хосвятный с кропилом в деснице, а

полеву — перед ним отроча в венце измарагдовом. Грядет духосвятный муж, а я за ним,

под щитом-кропилом. Кропит святитель ошуюю и одесную, и, как тлен горелый,

рассыпается чертово проклятбе.

Горница — конское побежище, гляжу, уже на убыли. Вижу тебя, Коленька,

червивого, пес лижет. Стал я пса пинком от тебя гонить, а он голосом вальяжным,

чиновным изрек мне, будто он знакомец твой покойный и велит тебе четвергу не

верить.

Помолился я святу мужу рыдающей молитвой о дружбе нашей, и он

благословенную десницу подъял и благословение афонское по-гречески проглаголал. И

пали живые капли от кропила его на тебя, псиного и червивого...

Гляжу, идем мы дорогой ясной, заморский ветерок в лицо нам дует; дерева,

круглые, как чаши, миро зеленое к небесам возносят, и птах на них желтых и

червонных, как пчел на медушнике.

Край незнаемый, неуязвимый бедами... «Это - Канарские острова!» — говоришь ты,

а сам такой легкий, восковой, из червя неусыпного вызволенный...

58

Новое счастье!

Май 1923

ПРЕСВЕТЛОЕ СОЛНЦЕ

Будто лезу я на сарайную стену, а крыша крутая. Сам же сарай в лапу рублен, в

углах столетья жухнут, сучья же в бревнах паточные, липкие. И будто у самого шолома

сосна вилавая в хвойной лапе икону держит, бережно так, как младенчика на воздусях

баюкает. Приноровился я икону на руки приять, откуль ни возьмись орава людская,

разгалдела на меня, вопом да сглазом душу полоша...

Побежал я по шолому, как синица за комаром... Догнала орава меня в тесном месте,

руки в оковы вбила, захребетной цепью сковала. Повели меня к темному строению.

Вижу, к стене лестница поставлена, ушами в полый люк уперта. И надо мне в этот люк

нырнуть, а руки у меня скованы и захребетная цепь грызет тело мое.

Прыгнул я с лестницы в люк, не убился и плоть не ушиб. Вижу, спит темь, хвост —

коридор длинный, голова же — пустая конюшня. Знаю, что есть и глаза у тьмы и

слышание кошачье, только я-то в ут-лость головную за смертью пришел, за своей