Словесное древо

поют — ну, думаю, благочестивые здесь люди живут, найду я у них приют и оборону...

Сошел я по пологим ступеням в сени, а из сеней — в горницу. Горница светличная,

прибранная и святочистая. У стола, в большом углу, как бы белицы стоят, а с ними

доброликий кто-то в пустынной ряске. И все поют в голос: «Утреннюю, утреннюю

глубоку вместо мира песнь принесем Владычице и Христа узрим!» А сами икону на

столе рассматривают; икона белых Олипия Печерского писем: преподобный изображен

на иконе, а над ним крест с надписью: «Царь славы».

55

Перекрестился я, грешный, на икону глядючи. Вдруг икона поднялась на воздухе,

мягким шелковым лентием поддерживаема, а четыре белицы, подобно камню, что

рубином зовут, ало воссияли, крылья над головами крестя.

Оглянулся я на себя — а уж я не мирской... в белопламенную ризу облаченный,

жезл у меня в руке и на голове венец трехъярусный слепящий. И возгласили мне

невидимые лики исполатное и трубное «Царь славы» трикраты. А существа

алопалящие, как бы путь мне ука-зуя, с места содвигнулись, а я в одежде Соломоновой

по горницам, одна святее другой, за ними крестоходным шагом устремился...

Только стали горницы одна за другой сереть и в худость приходить; мусор какой-то

задворочный да помойный стал под ноги мне попадать и за светлые ризы цепляться.

Стараюсь я осторожно через нечисть ступать, через голики да через человеческие

отбросы, только понапрасно тщание мое... Лужа мне вонючая да зеленая на пути пред-

стала. Я вброд по луже, по колено ризный виссон онечистил...

И уж нет со мной друзей багряных, и путь мой в стену кабацкую уперся. Поганая

такая стена, вся пропадом да грехом обглодана. Дверь в стене этой — дыра гнилая, а

над дверью вывеска горькая: «Распивочно и на вынос». Буквы такие проклятые!

На черном осклизлом пороге ты, Николенька, сидишь, пьяный и драный, пропащий

бесповоротный забулдыга. А рядом тебя черноглазая девка, какие раньше с

шарманками ходили, на сербов похожи... стоит, куражится... Одета девка в военный

полушубок, за пазухой одеяло синее байковое свертком засунуто, а в руке бубен

кабацкий. Трясет она бубном, а сама как бы тебе резоны выставляет: «Говорила я тебе,

брось своего Клюева!»

А ты будто плюешься, слезы с отчаяния из глаз выжимаешь, по синей опухшей

роже размазываешь: «Найди ты, - говоришь, - мне его, и тогда я спасусь!»

Подошел я к тебе поближе, на жезл драгоценный опираюсь, а светлоогненные ризы

мои, почитай, выше колен слизью да калом измазаны.

«Коленька, — говорю, — это ведь я! Узнаешь ли ты меня?»

Поднял ты на меня пропитущие гнойные зенки и не узнал. Только хрип твой до

меня дошел: «Ты — Царь славы!»

И во мгновение ока очутился я вновь в святой горнице. Четыре огненных брата со

мной и икона Олипиева перед зреньем моим на воздусях, и сам я — во славе

светлоризной. Поклонился я иконе, как царь кланяется, а в иконе, как в стекле, даль

обозначилась, и ты, Николенька, удавленником на веревке качаешься, вытянулся весь, и

рубище на тебе кабацкое...

Тут я и проснулся.

23 декабря 1922

МЕДВЕЖИЙ СПОЛОХ

Два сна одинаковые... К чему бы это? Первый сон по осени привиделся.

Будто иду я с Есениным лесным сухмянником, под ногой кукуший лен да

богородицына травка. Ветер легкий можжевеловый лица нам обдувает; а Сереженька

без шапки, в своих медовых кудрях, кафта-нец на нем в синюю стать впадает, из

аглицкого тонкого сукна и рубаха белая белозерского шитья. И весь он, как березка на

пожне, легкий да сквозной.

Беспокоюсь я в душе о нем — если валежина или пень ощерый попадет, указую

ему, чтобы не ободрался он...

Вдруг по сосняку фырк и рыск пошел, мярянданье медвежье...

Бросились мы в сторону. . Я на сосну вскарабкался, а медведь уже подо мной

стоймя встал, дыхом звериным на меня пышет. Сереженька же в чащу побежал прямо

медведице в лапы... Только в лесном пролежне белая белозерская рубаха всплеснула и

красной стала...

56

Гляжу я: потянулись в стволинах сосновых соки так видимо, до самых макушек... И

не соки это, а кровь, Сереженькина медовая кровь...

Этот же сон нерушимым под Рождество вдругоряд видел я. К чему бы это?

Январь 1923

ЖИВОЕ ДРЕВО

Под святочную порошу спится глухо. Колотушки сторожевой не слышно. Спал бы

век векущий, да сны будят.

Под святочную порошу видел я себя в лесу. Лес особенный — не обхватные

стволины, земля сальная, дюжая...

Темень в лесу, марево сизое. Все дерева заматерели во мхах, в корявых наростах, в

сединах трущобных.

Тронул я перстом одно самое матерое дерево, а из него голос ровный, как бы

укорный:

«Что ты меня беспокоишь, ведь христианство только теперь началось!..»

Годы дремучие...

<Январь 1923>

НЕПРИКОСНОВЕННАЯ ЗЕМЛЯ

Прости меня, Коленька, за грех мой. Не от меня грех исходит, а от древней злобы и

мертвой персти. Не возложения рук твоих молю я, а пинка, как ошпаренной шелудивой

собаке.

Собака я ошпаренная, а вновь и опять видел небо величавое и колыбельную землю

сладимую.

На память преподобного Серафима, Саровского чудотворца, привиделся мне сон

пространный, легкий.

Будто я пеш и бос, в пестрядинной рубахе до колен, русская рубаха, загуменная.

Понизь — равнина, понизовье поречное без конца — без края в глазах моих, и

воздухи тихие, благорастворимые. Там и сям на груди равнинной водные продухи, а на

них всякая водяная птица прилет с северных стран правит...