Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

«Ветки качались с усталым шумом…» [173]

Ветки качались с усталым шумом, Веяла сырость из темных чащ… Вы Вашу лошадь оставили с грумом, Мальчик дремал, завернувшись в плащ… Следом за Вами я крался… Орешник Скрыл меня плотно в свежей глуши. Здесь подсмотрел я, бродяга-грешник, Темное горе Вашей души… Плечи в беззвучном дрожали плаче, Но оставалась глухой тропа… Был обезумлен Ваш взор незрячий, Ваша походка была слепа… Близким мне сделалось робкое горе, Но подойти к Вам я не посмел, — Да и ушли Вы, поплакав, вскоре, Снова Ваш взор стал презрительно смел… Стэком коснулись спящего грума, Выйдя из леса… Ваш лик был строг… Черное платье вилось угрюмо И шелестело у Ваших ног… Вы на меня посмотрели скучно… И кто бы сказал, что, гордая, Вы Плакали так безысходно, беззвучно В тихих шептаньях лесной листвы?

173

«Ветки качались с усталым шумом…». Прижизненная публикация неизвестна. Прислано Е.А. Васильевой (ум. 1979), более известной под псевдонимом «Юрка», — детской писательницей, у которой с Несмеловым был довольно продолжительный роман около 1929–1930 годов; к ней обращена значительная часть его лирики этого периода. На автографе неизвестной рукой проставлено: «Владивосток, 192?».

ЛЕГЕНДА О ДРАКОНЕ («Уже утрачено…») [174]

Уже утрачено Его название, Уже никто Не вспоминает год, — Вверх по Янцзе (Так говорит предание) Шел первый Океанский пароход. И в белом шлеме, В грубой парусине Им правил Англичанин-капитан. И вечерел, Уже багрово-синий, Простор Янцзе, Закатом осиян. В усталом ветре Вздрагивали тросы, Как чьи-то Золотые волоса… И пели беззаботные матросы, Иные Вспоминая небеса… А с берегов, Из тростниковых хижин, На пароход, На дыма черный вал Глядел крестьянин, Робок и принижен, И дьяволом Его именовал. И… там, Где солнце Медно-красным диском Склонялось в аспид Острогрудых круч, Вдруг появились В отдаленьи близком Клубящиеся змеи Черных туч… Из дыма их На аспидные кручи, Окрасив в пурпур Блеклый небосклон, Неслышно выполз Сказочно могучий Тысячекрылый Огненный дракон. И, Стерегущий реку Неизменно, Разбив стекло Завечеревших вод, Он, Пасть раскрывший, Проглотил мгновенно Гудком гремевший Вражий пароход. И скрылся снова… Солнце опускалось… Победно пела Каждая струя. И до рассвета Грозно отражалась В огне зыбей Драконья чешуя. Прошли года, Прошли десятилетья, Развеян сказки Рухнувший уют, Но, Как тогда, И в это лихолетье Преданье вспоминают И поют… Поют… И вспыхивают фейерверки Немых зарниц… Чернеют берега… И вахта на английской канонерке Не спит. Молчит. И чувствует врага. Усталый ветер Треплет парусиной И ласково лепечет о грозе… И в блеске молний выгибает спину — Драконью спину — Голубой Янцзе.

174

Легенда о драконе («Уже утрачено…»). СО. 1927, № 3. Позднее печаталось и в эмиграции; известна харбинская публикация (Р. 1930 № 38), оставшаяся недоступной для составителей, но были, очевидно, и другие. В частности, Е.Ф. Индриксон по памяти записал текст этого стихотворения, где «Янцзе» было заменено на правильное «Янцзы». Приводим последнюю строфу стихотворения по записи Е.Ф. Индриксона:

Горячий ветер треплет парусину, Рокочет туча танками грозы, И выгибает медленную спину Дракон крылатый — голубой Янцзы.

ЗА 800 ВЕРСТ («Гор обугленные горбы…») [175]

Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь

Марина Цветаева

Гор обугленные горбы, Мили — до самого близкого. Опрокинув розовые столбы, Закат море обыскивал. Полосы меди отточенной Выковал запада горн. Граниту наносят пощечины Мокрошлепающие ладони волн. Облаков сквозные невода, Умирающая вода. Туда — Камчатка, Киты, туманов молочный напор, Замшевая перчатка На распяленных пальцах гор. Туда — зеленеющие пышно Вулканические острова. Народ, подкрадывающийся неслышно, Убивая, говорящий вежливые слова. Туда — зеленеющие пышно, Светящиеся духи, протяжный гонг. Гонконг, Слоны Сиама. А в Москве светает. (Звонят ли в Москве колокола?) Первого трамвая Густая Гудит пчела. Из переулка такого, Что знал — века, Ломовика Падающая подкова. Ничего не знаю, какая вы! (Видел раз в двенадцатом году.) Переливчатые цвета и вы, Отраженная в голубом льду. Поэтому какая у вас комната, Как вы открываете глаза? Я бы всё это мог выдумать (гном на то!), Но этого нельзя… Ночь. Ветер. Знойный и ночью. (Летают светящиеся мухи.) Пляска шаркающих туфель волн. (Мои глаза электрически сухи.) Ветер. Прибоя и вой, и вол. Сейчас поплыву, волной освечен, Буду клубить под собой межу. Вал, откатясь, обнажает плечи Не человеку уже — моржу. Фыркаю. Камень схватил за спину. Солоны губы. Давай! Давай! И выгибают кошачью спину Волны на каменный каравай. Может быть, вглубь и торпедой до дна, Вытянув рук голубой бугшприт, Чтобы взорвать тот чертог подводный, Где фосфорический свет зарыт. Верблюд в песчаном караване, я Покачиваюсь от ороби: Под грохотом завоевания Всплывают голубые проруби. А вы сейчас пьете чай, Прищуриваясь на строчки, И мне — от морей — различать Маркизетовые цветочки. Хорошо, что вы есть, что ваш Голос слышен до океана, До страны, что живет, жива По Евангелию Иоанна. И стихи вам и петь, и вить, Их за тысячи верст не спрячете! Мне в ладони мои ловить Метеоровые их мячики. Я стою на огне росы, Я на берег себя причалил… (Вы станете — ну да, часы! — Ведь девятый у вас вначале.) Ночь. Субтропическая, синяя, жаркая. Как танцующие слоны, Шаркают волны. Волны, Отпрыгнувшей прочь, Голубоватый песок. Ночь. На мысок Берег хвост опускает драконий, иглистый — Шаткий от крена, — Парус контрабандиста. Ветер. Прожектор. Сирена. Дальний Восток. Бухта Улисс

175

За 800 верст («Гор обугленные горбы…»). ВР. 1927, № 11–12. Название не совсем понятно, поскольку стихотворение обращено к Марине Цветаевой, а 800 верст с натяжкой можно толковать разве что как расстояние от Владивостока до Харбина; возможна, впрочем, и связь с поэтическим сборником Цветаевой «Версты», о чем см. ниже. Во времена переписки с Несмеловым (видимо, недолговременной) в конце двадцатых годов Цветаева жила во Франции, откуда до Дальнего Востока — существенно больше, чем 800 верст (и даже больше, чем 8 000 верст, если вкралась опечатка). Эпиграф — из стихотворения М. Цветаевой «Идешь, на меня похожий…» (3 мая 1913 г.). «Звонят ли в Москве колокола?..»— ср. у Цветаевой: «У меня в Москве — колокола звонят…» в стихотворении «У меня в Москве — купола горят…» (№ 5 из цикла «Стихи к Блоку», 7 мая 1916 года) из сборника «Версты» (М., 1922). Бухта Улисс, возле которой жил Несмелов в 1923 году, расположена к югу от Владивостока.

«Я одинок, без близких и друзей…» [176]

Я одинок, без близких и друзей, Целую очи моего искусства; Придет толпа — я говорю: «Глазей!» Придет поэт — «Товарищ, знаю вкус твой!» А может быть, стихов из тысячи Кремневых два бессонное терпенье Кладет в карниз — простые кирпичи Собора, загудевшего от пенья. И голуби свистящий свой полет Смахнут с крыла и рядом заворкуют, Ведь сердце обреченное поет, Не требуя награду никакую.

176

«Я одинок, без близких и друзей…». Приложено к письму от 26 августа 1927 года (РГАЛИ, фонд № 2475 /журнал «Звено»/, опись 1, е.х. 334). Прижизненная публикация неизвестна. Впервые — «Новый журнал» (№ 200, сент. 1995).

САМОЕ ОБЫКНОВЕННОЕ («На Каланчевской пять, квартира три…») [177]

На Каланчевской пять, квартира три, Жил человек. Труслив, к тому ж развязен. На желтом лбу его цвели угри, Воротничок всегда помят и грязен. Но полночью пришел к нему Господь, Он милосерд, иль с неба видно проще, — И до утра, и до рассвета вплоть Сияло в комнате, как в снежной роще. И стало так. Он жил теперь в пустом Пространстве рокота и вихревого гула, А по ночам беседовал с Христом В саду, у склона горного аула. И раз Христос сказал, сияя весь (Они тогда к ручью сходили вместе): «Ошибся я, тебе бы жить не здесь И не теперь, а лет назад на двести!» И с Каланчевской пять, квартира три Поднял его и отослал в былое, И встретил он румяный свет зари В избе, в скиту, в лесу у аналоя. И память старца праведного чтим, Не ведая, не знающие крылий, Что вот прошел он спутником твоим, Что с ним вчера еще мы вместе жили.

177

Самое обыкновенное («На Каланчевской пять, квартира три…»). Впервые — «Новый журнал» (№ 200, сент. 1995). Прижизненная публикация неизвестна.

ТУМАН («Глухое «у-у» закинуто протяжной…») [178]

Глухое «у-у» закинуто протяжной Сиреной невидимки-маяка, И тяжело своей холстиной влажной Повис тяжелый парус моряка. Вершин расплывчатые очертанья, Долин дымящиеся закрома, Где спрятаны в скалистые гортани Печами обогретые дома. Где женщина, поджаривая рыбу, Смеется, к гостю повернув лицо, Где ночь, ворча, приваливает глыбу Тумана на дощатое крыльцо. За мглою — мгла! Сквозь острые проколы, Распластаны на замшевый экран (Подобие кровоточащих ран!), Огней разбрызганные ореолы… Туман, Туман, Туман…

178

Туман («Глухое “у-у”закинуто протяжной…»). Р (вырезка с пометкой «1928», номер не установлен).

ГОЛУБАЯ КНЯЖНА («В отеле, где пьяный джесс…») [179]

В отеле, где пьяный джесс Сгибает танцоров в дуги, Еще говорят прэнсесс В крахмальных сорочках слуги. И старенький генерал (О, как он еще не помер) Рассказывать про Урал Стучится в соседний номер. И пища еще нежна, И вина сверкают, пенясь. И маленькая княжна, Как прежде, играет в теннис. Но близит уже судьба Простой и вульгарный финиш, Когда ты из Чосен-банк Последнюю сотню вынешь. И жалко нахмуришь бровь На радость своих соседок… К чему голубая кровь И с Рюриком общий предок? Для многих теперь стезя Едва ли сулит удачу. Мне тоже в Москву нельзя, Однако же я не плачу! Но вы — вы ведь так нежны Для нашей тоски и муки, У вас, голубой княжны, Как тонкие стебли — руки. И львы с твоего герба Не бросятся на защиту, Когда отшвырнет судьба Последнюю карту битой. И ужас подходит вплоть, Как браунинг: миг и выстрел… А впрочем, чего молоть: Сосед-то — любезный мистер!

179

Голубая княжна («В отеле, где пьяный джесс…»). Автограф (архив И.А. Якушева). Прижизненная публикация неизвестна. Впервые — «Рубеж» (1995, № 2). Джесс— т. е. джаз. Прэнсесс(фр.) — т. е. княжна. Чосен-банк— большой банк в Харбине. «И с Рюриком общий предок…»— т. е. род княжны восходит к Рюриковичам. Со смертью царя Федора Иоанновича (1598) династия Рюриковичей прекратилась, но отдельные княжеские фамилии продолжали существовать и до нашего времени; всего сохранившихся родов Рюриковичей насчитывается до четырехсот.

«У причалов остроухий пинчер…» [180]

У причалов остроухий пинчер Водит нынче тоненькую мисс. Англичаночка, не осрамитесь, Не для шкуны же папаша вынянчил! Рыжий боцман выплюнул табак, Рыжий боцман подмигнул подвахте: «Этакую ежели на бак, Ну-ка, малый, выдержишь характер?» Хохотала праздная корма: «Не матросу сватать недотрогу! Глянь-ка, боцман, чертов доберман, Что ни тумба, поднимает ногу!..» Лучший виски — уайтхорсвиски: Белая лошадь, по-английски.

180

« У причалов остроухий пинчер…». Автограф (архив И.А. Якушева). Прижизненная публикация неизвестна.

ПОЛКОВОЙ ВРАЧ («Умирает ли в тифе лиса…») [181]

Умирает ли в тифе лиса, Погибает ли дрозд от простуды? Не изведает сифилиса Даже кот, похудевший от блуда! Вы — шутник. Папироса во рту, Под большой электрической лампой Отмечаете люэс, ртуть И ломаете горлышки ампул. И на беглую спутанность фраз, На звенящую просьбу вопроса Улыбаетесь: «Даже Эразм — Роттердамский!— Немного без носу!»

181

Полковой врач («Умирает ли в тифе лиса…»). Автограф (архив Якушева). Прижизненная публикация неизвестна.

УЗОРЫ ПАМЯТИ («Я пишу рассказы…») [182]

Я пишу рассказы И стихи в газете, Вы кроите платья В модной мастерской. Прихожу домой я, Пьяный, на рассвете С медленной и серой Утренней тоской. Зверем сон на сердце Тяжело надавит, Оторвет, поднимет И умчит в Москву, И былое снова Пережить заставит, Словно сон недавний, Вставший наяву. Озарен высоким Золотистым светом Белый, загудевший Институтский зал. В золотом мундире Маленьким кадетом Я вхожу и сердцем Погружаюсь в бал. И едва окину Залу первым взглядом, Как уж сердцем выну Из всего и всех Вашу пелерину С классной дамой рядом И глаза, что ярче Васильков в овсе. В сердце вздрогнет жальце, Но не к вам, а всё же Прежде к классной даме Надо подойти. Миг — и мы несемся В застонавшем вальсе, И любовь над нами Облаком летит! Франт в сумском мундире Управляет балом — Ментик и лядунка, Молодец-гусар. Сердце бьется ровно В напряженьи алом… Ластится к перчатке Девичья коса. Па-де-патинером Сменена мазурка. Шепот: «Я устала!» Легкая душа… Снова к классной даме… Шестиклассник Шурка Говорит, что Лара Очень хороша. …Просыпаюсь. Утро. Штора. Свет неверный. Стол и стул похожи На немых химер. Думаю, зевая: «На балах, наверно, Больше не танцуют Па-де-патинер». И на сон далекий Сердце не ответит. Только скрипки плачут Золотой тоской… Я пишу рассказы И стихи в газете, Вы кроите платья В модной мастерской.

182

Узоры памяти («Я пишу рассказы…»). Р. 1929, № 1. «…в сумском мундире» — см. прим. к рассказу «Исповедь убийцы» (т. 2. наст. изд.). Ментик— короткая гусарская куртка со шнурками. Лядунка— сумка для патронов, носимая на перевязи через плечо.

«Льстивый ветер целует в уста…» [183]

Льстивый ветер целует в уста И клянется, и никнет устало, А поселок серебряным стал И серебряной станция стала. Не томи, не таись, не таи: Эти рельсы звенят о разлуке, Закачали деревья свои Безнадежно воздетые руки. И ладонь не тяни же к виску, Злую память назад отодвинь же, — Эта ночь превращает тоску В лунный свет на картинах Куинджи! И душа растворяется в нем, Голубом и неистово белом, И не в дом мы безмолвно идем — В саркофаг, нарисованный мелом.

183

«Льстивый ветер целует в уста…», ЛА. 1939, № 5; вторая часть цикла «Лето». Ранее — Р. 1929, № 2; первая часть «триптиха» под общим заголовком «Ветер разлук»; под № 2 было опубликовано стихотворение «Как в агонии вздрагивает дом…» (вошло в сб. «Без России»), под № 3 — стихотворение «Вышел в запас…» (см. ниже). КуинджиАрхип Иванович (1842–1910) — русский пейзажист.