Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

«Вышел в запас…» [184]

Вышел в запас, — Служба была хлопотлива. Денег припас, Выстроил дом у залива. Скушно, — один… Пел: «Прилети, голубица!» Есть карабин, Чтоб от хунхузов отбиться. Рядом тайга, Тигровый след и кабаний, Лупит вьюга, Как на пустом барабане. Жить ничего: Вдоволь и спирта, и пищи. Встретишь его — Лишь по-разбойничьи свищет. Ссадит в сугроб (Лихо добытчику с сумкой), Целится в лоб Тигровой смертью дум-думкой. Ладит и тот, Черную спину сутуля. В огненный пот Бросит свинцовая пуля. Скажет врагу: «Милый, добей-ка, однако». И на бегу Взвоет о павшем собака. Ночью придет Волчья певучая стая, И заметет К утру пороша густая.

184

«Вышел в запас…». Р. 1929, № 2; третья часть «триптиха» под общим заголовком «Ветер разлук». «Тигровой смертью дум-думкой…»

— дум-дум — пули с неполной или надпиленной оболочкой, легко разворачивающиеся или сплющивающиеся в человеческом теле. Причиняли тяжелые ранения. Впервые применены английской армией в англо-бурской войне 1899–1902 годов, позже использовались некоторыми другими армиями. Названы по месту изготовления — предместью г. Калькутты Дум-Дум (правильно Дамдам).

СОН ПРО КОТА-МУРЛЫКУ («Ты любишь кошку, ласковый звереныш…») [185]

У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том, И днем и ночью кот ученый Всё ходит по цепи кругом.

Ты любишь кошку, ласковый звереныш, Мой белокурый, ясноглазый гном. Смычком любви твою кроватку тронув, Я пронесусь в сознании твоем. Мурлыка спит, поджав седые лапки, Ленив Мурлыка, белолобый кот. Его потешно наряжая в тряпки, Ты слушаешь, как нежно он поет. Приходит сон, как принц золотокудрый, Целует в глазки, говорит: «Пора!» И кот встает, такой большой и мудрый, И охраняет детку до утра. Он больше тигра, только очень ласков, И сторожит он девочкин покой. Он лучше няньки намурлычет сказку И гладит лапкой, как она — рукой. Настанет утро. Нету великана, Но позабыть виденье нелегко. Мурлыка же из твоего стакана Поспешно пьет парное молоко.

185

Сон про Кота-Мурлыку («Ты любишь кошку, ласковый звереныш…»). Р. 1929, № 16.

ПОСЛЕ ДОЖДЯ («Чем, мураш, застыв на пальце…») [186]

Чем, мураш, застыв на пальце, Удивлен — скажи на милость? Солнце из-под одеяльца Ватной тучки покатилось. Две веселых трясогузки, Непоседы, ненасытки, Объяснялись по-французски Одобряя вкус улитки. Ветер листки березы Пересчитывал. Березка Шутника, роняя слезы, Отгоняла веткой хлесткой. А когда — глядите сами — Рвался он, бежать желая, То она его ветвями Обнимала, не пуская. В облаках же два пилота Мчались, вскрикивая звонко: Это — плавности полета Обучала ястребенка Ястребиха… За оградой Тополь руки тянет к небу… Мира лучшего не надо! Мира лучшего не требуй!

186

После дождя («Чем, мураш, застыв на пальце…»). «Юный Читатель Рубежа». 1930, апрель. Сообщено Е. А. Васильевой.

ВЕСЕННИЙ ДОЛЬНИК («Объективно ничтожны признаки…») [187]

Михаилу Щербакову

Объективно ничтожны признаки, Ртуть в термометре — над нолем, Да весеннего ветра-капризника Направления не поймем. Синева под глазами девушек, У мальчишек в глазах задор, И медлительные, как неучи, Облака: золотой затор. Но вглядитесь: переоценкою Зимних ценностей занят мир; Даже нищий, звенящий центами, Чем-то новым себя томит. Непреложное стало мнимостью — Паром стаивает, спеша, — И повита зеленой жимолостью Человеческая душа. Я весь день не хожу, а плаваю В этом воздухе Ястребином. …Я зову вас в борьбу за славу и За победу неистребимую! Харбин, 1930

187

Весенний дольник («Объективно ничтожны признаки…»). П. 1930, № 1. Посвящено главному редактору «Понедельника» Михаилу Щербакову (см. прим. к стих. «Агония» из сб. «Без России»).

«Последний рубль дорог…» [188]

Последний рубль — дорог, Последний день — ярок, Их не отнимет ворог, Их не отдашь в подарок. Последняя любовь — самая ласковая, С сединкою на виске, И приходит она, ополаскивая Сердце в горечи и тоске. И отдашь ее тем, которым Не нужна ее тишина, Не нужна ее вышина. Но душа, овладев простором, Будет горечи лишена. Ибо, памяти зов послушав, Вспомнишь ты, как в былом и сам Брал и комкал чужие души, Обращенные к небесам. Харбин, 1930

188

«Последний рубль дорог…». П. 1930, № 1. Стихотворение обрело «вторую жизнь», бытуя среди советских политзаключенных. В начале 1950 годов поэт Роман Сеф выучил его в пересыльной тюрьме в Караганде со слов Б. С. Румянцева, бывшего директора русской гимназии в Шанхае. В книге «Без Москвы, без России» печаталось (как и предыдущее) по записи Р. Сефа.

ЗА РАЗРУБЛЕННЫЕ УЗЛЫ («Снова солнце обращает в воду…») [189]

Снова солнце обращает в воду Почерневшие наросты льда. Снова легкокрылую свободу Обретают ветер и вода. Снова воздух приближает дали И осанка облака легка, И к тому, чем мы не обладали, Потянулись сердце и рука! В эти дни, как прежде б, сбросить сумму Обязательств рук, спины и щек. На кушак коричневый подсумок, А за плечи вещевой мешок. Не грусти, не сетуй, не жалей-ка! Не до нег, не до уютов мне!.. И удобно ляжет трехлинейка За спиной, на кожаном ремне. Та весна давно уж позабыта — Революционная весна! — Но раскрепощение от быта Не несла ли смелому она? Всё равно кому служить солдату. Без надежд и горечи утрат Ставил я (как стихотворец дату Под стихом) винтовку у костра. День в своей законченности заперт, Как поэма. Поднят на заре, Назревал я к вечеру, как капля Рифмы назревает на пере. Падаю. Качусь по полосатой Серой пашне, мягкой и простой… Лишь бы плыть к весеннему закату, Испаряясь каплей дождевой. Лишь бы снова не попасть на привязь, Лишь бы снова не попасть в козлы Отпущенья… Лишь бы душу вывести За разрубленные узлы!

189

За разрубленные узлы («Снова солнце обращает в воду…»). ВС. 1930, № 9. По названию этого стихотворения Несмелов хотел озаглавить свою очередную поэтическую книгу (аннотация на последней странице сборника «Без России»).

ПРИЯТЕЛЬ («Загорел за лето на песке…») [190]

Загорел за лето на песке, На горячем золотистом пляже… В сердце места не было тоске, И она не вспоминалась даже. Чебуреки ел у старика, Спиртом, право, баловал не слишком, И качала желтая река День-деньской на радость ребятишкам. Можно ль летом думать и писать? Для того ль дается Богом лето? И редактор посылал искать Шалого курчавого поэта. Загорел, окреп, похорошел, Мышцы стали выпуклей и резче. Не стишки слагаются в душе — Золотые творческие вещи. Миновало лето, словно сон, Отлетела радостная муза, И засел поэт за фельетон, Потому что выгорела блуза. Много пил и нюхал кокаин, Поправлял пенсне на переносье, Уходя, как и терпел, один В хмурое, седое безвопросье. К нам не очень сердоболен Бог… Эта участь, думалось, не нам бы. Почему то Троцкий, то Келлог Непрерывно лезут в наши ямбы? Нам до них, пожалуй, дела нет — В тех делах ни чёрта мы не смыслим. И качает нас с тобой, поэт, Глупый бес на глупом коромысле. Скучно мы с тобой живем зимой, — Вставши, день как паралитик ляжет… До свиданья, кучерявый мой, На веселом сунгарийском пляже!

190

Приятель («Загорел за лето на песке…»). Р. 1930, № 35. Посвящено поэту Николаю Шилову (ум. 1936), известному преимущественно стихотворными фельетонами. КеллогФранк Биллингс (1856–1937) — государственный секретарь США в 1925–1929 гг., лауреат Нобелевской премии мира (1929).

ОТХОД («Какой-то зверь, быть может, тигр…») [191]

Какой-то зверь — быть может, тигр Пошевелил неверный камень… А нам идти, а нам в пути Греметь повисшими штыками. В ключицы врезались ремни. Усталость в тело вшила прошвы, И остро чиркают кремни О раскаленные подошвы. А позади слабеет гул, Глуша последние раскаты, Победоносному врагу В крови выковывая латы. Идем тропой. Вдоль рек и русл Лесную глушь шагами метим, И будет робок, будет тускл Костер, зажженный на рассвете.

191

Отход («Какой-то зверь — быть может, тигр…»). Р. 1930, № 43.

МОЕМУ «УНДЕРВУДУ» («Традиции непреложны…») [192]

Традиции непреложны, — К одной намечаю возврат… «О лира!..» Мерещится ложно Классический аристократ. Но сорвана чопорность (стильность?) Эпохою масляных ламп, — От лиры к уюту чернильниц… Вы помните пушкинский ямб? Поэт не поет, не бряцает — Он пишет, он лиру отверг… Но все-таки тайна мерцает Над ним. Ореол не померк Таинственности, романтизма Горячих бессонных ночей… Об этом шуршащие письма Прабабушек — милый ручей, Уже иссякающий. Ныне За стиксовой ширью ста лет — Чернильницы нет и в помине, Поэт, у тебя на столе. А если и есть — юбилея Сомнительной радости дар, Когда голова побелеет И рифмы слабеет удар… Смотрите — не только халтуру За строчкою строчку гоня! — Машина с клавиатурой Под пальцами у меня. О муза, не сетуй, не брезгай, Мы тоже кипим и горим, — У этого резкого треска Дождя-разрушителя ритм. И даже весеннего града Как будто по стеклам картечь… А лиру с чернильницей надо Музейному старцу беречь.

192

Моему «Ундервуду» («Традиции непреложны…»). Р. 1930, № 46.

ТИХИЙ СОЧЕЛЬНИК («Как вечер тих, как вечер долог…») [193]

Как вечер тих, как вечер долог, Как свято дышит тишина!.. Романтика душистых елок — Кого не трогает она! С какой мистерией соседство Сочельник намечает вновь? Святой восторг, святое детство, Святая детская любовь! Дитя игрушками довольно, Отец и мать — они в ином… Им как-то радостно и больно: Воспоминания — в былом! Им тоже грезятся их елки, Их не зажечь уже… И пусть! Но в сердце острые иголки Им всё же вкалывает грусть. Но их малютка, дочка-крошка, Им юность возвращает их. В глазах, задумчивых немножко, Вновь блеск сияний золотых. В блестящий зал, в шалаш, в конурку — Семьи нисходит торжество: Отца, и мать, и их дочурку Сильней скрепляет Рождество.

193

Тихий Сочельник («Как вечер тих, как вечер долог…»). Р. 1931, № 2.

ЛЮБОВЬ («Сильный зверь о любви рычал…») [194]

Сильный зверь о любви рычал Зубы скалившей сильной самке, Нежным именем величал, Брюхом полз, разрывая лямки. Ощетинив хребтов горбы, Мышц звенящий пружиня ластик, — В визге ярости и борьбы Волчья страсть насыщалась страстью. А потом, ослабевший, лег, Весь в истоме большого гула, И волчиха в широкий лоб Благодарно его лизнула. Ибо знала, что не одна Будет рыскать теперь по стужам: Сделать зверя ей власть дана Из лесного бродяги — мужем.

194

Любовь («Сильный зверь о любви рычал…»). Р (вырезка). 1931, номер не установлен.