Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

ЮЛИ-ЮЛИ («Мне душно от зоркой боли…») [228]

Мне душно от зоркой боли, От злости и коньяку… Ну, ходя, поедем, что ли, К серебряному маяку! Ты бронзовый с синевою, Ты с резкою тенью слит, И молодо кормовое Весло у тебя юлит. А мне направляет глухо Скрипицу мою беда, И сердце натянет туго Ритмические провода. Но не о ком петь мне нежно, — Ни девушки, ни друзей, — Вот разве о пене снежной, О снежной ее стезе, О море, таком прозрачном, О ветре, который стих, О стороже о маячном, О пьяных ночах моих, О маленьком сне, что тает, Цепляясь крылом в пыли… Ну, бронзовый мой китаец, Юли же, юли-юли!..

228

Юли-юли («Мне душно от зоркой боли…»). Р. 1936, № 7. Юли-юли— «Так в этом городе (во Владивостоке — Е. В.) называются и самое суденышко, и его капитан-китаец (он же и вся команда), орудующий — юлящий — кормовым веслом» («Наш тигр»).

«Пусть одиночество мое сегодня…» [229]

Пусть одиночество мое сегодня — Как масляный фонарик у шахтера В руке, натруженной от угля и кирки, Который он над головою поднял, Чтоб осветить сырого коридора Уступы, скважины и бугорки. Свети же, одиночество, свети же! В моем пути подземном мне не нужен Ни друг, ни женщина! Один досель И впредь один, путем, который выжжен Раскатами обвалов за спиною, Отчаяньем погибших предо мною, — Скребусь туда, где пребывает Цель!

229

«Пусть одиночество мое сегодня…». Р. 1936, № 8.

«Вниз уводят восемь ступеней…» [230]

Вниз уводят восемь ступеней. Дверь скрежещущая. Над ней, На цепи — качай его, звонарь! — Колокол отчаянья — фонарь. Влево, вправо вылинявший свет, Точно маятника даи нет… Сочетавшиеся свет и звук, Взмахи дирижирующих рук. Никнет месяц. Месяц явно рыж От железа этих ржавых крыш. Ночь прислушивается. Дома — Как тысячелистые тома. Как на полках книги дремлют в ряд, Четырехэтажные стоят. Неужели вам, бездарный день, В них еще заглядывать не лень! Вот рассвета первые ростки. Неба побелевшие виски. Восемь ступеней, как восемь льдин. Восемь. И болтливый кокаин! Застегну до ворота пальто. Брошусь в пробегающий авто. И, шофера отстраняя прочь, Догоню спасительницу-ночь.

230

«Вниз уводят восемь ступеней…». Р. 1936, № 11. «…болтливый кокаин»— Валерий Перелешин в книге воспоминаний «Два полустанка» (Амстердам, 1987) пишет о процедуре покупки кокаина в Харбине и последующем действии наркотика: «В воротах приоткрывалось окошечко, смуглая рука корейца сгребала деньги и оставляла на узенькой полочке понюшку кокаина. <…> После “нюхнеуса” все сразу захотели говорить, причем говорили умно, увлекательно» (с, 51–52).

НАД МОРЕМ («…Душит мгла из шорохов и свиста…») [231]

…Душит мгла из шорохов и свиста, Поднимая теплоту до плеч, И на плащ, шуршавший шелковисто, Почему усталым не прилечь? Вот ты — вся. За тканью, под рукою, — Мускулов округлое тепло… Водопадом радости к покою, Словно лодку, сердце повлекло. Снова стало видно, слышно стало: Звон травы, фонарик рыбака… Снова море шорохом усталым Говорит, что полночь глубока. На рассвете дрожь щекочет кожу, И свернуться хочется в клубок; На рассвете снится теплый кожух Дедушкин, уютен и глубок, Или — сумка (утром сны — о детском) И цветные в ней карандаши… На рассвете сны мои не бегство ль В прошлое стареющей души? Вот отец, собрав на переносьи Складки лба, взглянул на шалуна, И бровей его седоволосье — Страшно молвить — как у колдуна! Ты проснешься раньше. И, на локоть Опершись, — в твоих глазах испуг, — Поглядишь: из мглы голубоокой Выплывает алый полукруг. И, от ночи на земле продрогнув, Сонной лени разомкнув кольцо, Взглянешь ты внимательно и строго На худое милое лицо… И, упав, чтоб телом греться возле, Вновь сомкнешь томление и лень. А восток уже над морем розлил Золотой и розоватый день…

231

Над морем («…Душит мгла из шорохов и свиста…»). Р. 1936, № 25.

«Лечь, как ложится камень…» [232]

Лечь, как ложится камень На верстовом пути, И обрасти веками, В землю до плеч уйти. Слушать, уставя челюсть В травы тропы живой, — Люди шагают через Каменный череп твой. Знать, впереди и эти Лягут: за рядом ряд… Вот твой удел, Бессмертье, Высшая из наград!

232

«Лечь, как ложится камень…». Р. 1936, № 33.

ИЗ ПОТЕРЯННОЙ ПОЭМЫ («… Двойную тяжесть мы с тобой несем…») [233]

… Двойную тяжесть мы с тобой несем, Нам каждый день, как крепость, отдан с боем, И рассказать, поведать обо всем Немыслимо, пожалуй, нам обоим. У каждого есть некая черта, И за нее друг друга мы не пустим; Она встает как некий Гибралтар, И лишь за ней — нестиснутое устье, Где подлинность. И там позор и страх, И там, и там… — не слушай, голубица! — Там полночью тоскуют у костра Убийца черный и самоубийца. Они молчат. Глядят на блеск огня. Так смотрят совы — кругло, неотводно… А где-то плачет, не дождавшись дня, Двум выродкам на поруганье отдан, Ребенок-сердце…

233

Из потерянной поэмы («…Двойную тяжесть мы с тобой несем…»). Р. 1936, № 37.

МЫ СВЯТО ВЕРИМ В ТЕБЯ, РОССИЯ («Христос Воскресе! — Сквозь все тревоги…») [234]

Христос Воскресе! — Сквозь все тревоги И все лишенья — сияет свет, И пусть тернисты еще дороги, Но вере в счастье не скажем: «Нет»! Христос Воскресе! — Года лихие Промчат бесследно и навсегда. Мы вновь увидим поля России И скажем жизни воскресшей: «Да»! Христос Воскресе! — Пусть вьются тучи И ночь над нами мрачна, как бред, Но бодро верим мы в жребий лучший И дням грядущим не скажем: «Нет»! Христос Воскресе! — Из ночи звездной Нам стяг Российский несут года, — Мы невредимо пройдем над бездной И смело скажем надежде: «Да»! Христос Воскресе! — Над темным бредом Советских подлых, проклятых лет — Пройдем мы к русским, святым победам И всем отпавшим ответим: «Нет!» Христос Воскресе! — Лихие, злые Умчат годины, падут года. Мы свято верим в тебя, Россия, Твоей победе гремим мы: «Да»!

234

Мы свято верим в тебя, Россия! («Христос Воскресе! — сквозь…»). ЛА. 1936, № 3.

ПОДВИГ («Обозный люд, ленив и беззаботен…») [235]

Обозный люд, ленив и беззаботен, Разбрелся по халупам и дворам. Всё небо в тучах. Маленький Сахотин В дожде, в ветру… и с ним по временам Гул долетает канонады тяжкий… В оконных рамах дребезжит стекло. А вот штандарт. И у штандарта с шашкой Стоит казак. И шашка — наголо. Но что за крики, что за топот странный, Чужих коней стремительная рысь? К оружию!.. Немецкие уланы В несчастное местечко ворвались! Они неслись, как буревая туча. Кто даст отпор? Победа им легка… Обоз захвачен, и плачевна участь Штандарта беззаботного полка! Ужели враг его святыню отнял? Погибла честь, и рок неумолим? Но в это время забайкальскии сотник С разведки шел. Лишь девять сабель с ним. — За мной, орлята! — Ринулись казаки, — Так в груду тел врезается ядро. И все трофеи, не приняв атаки, Им возвратил немецкий эскадрон. Святой Георгий грудь героя тронул, И белый крестик засиял на ней. Но ктогерой истории моей, Ктоэтот сотник? Атаман Семенов.

235

Подвиг («Обозный люд, ленив и беззаботен…»). ЛA. 1936, № 10. Сахотин— городок на территории Австро-Венгрии (ныне в Словакии), где действительно имело место сражение, описанное Несмеловым. Атаман Семенов — Семенов Григорий Михайлович (1890–1946), атаман Сибирского казачьего войска. В 1917 поднял антисоветское восстание в Забайкалье. Преемник администрации Колчака. В 1945 году захвачен советскими войсками в Маньчжурии и казнен в Москве.

БЕДНОСТИ («Требуй, Бедность, выкупа любого…») [236]

Требуй, Бедность, выкупа любого Из твоих когтей, — Отбирай из самого святого, Что всего святей! Отнимай, как победитель грубый, Всё и навсегда: Приказания твои — как трубы Страшного Суда! Вымогай заимодавцем грозным, Ставь на правежи! Чахлым недугом туберкулезным К койке привяжи! Наклоняй негнущуюся спину, Бей кнутом по ней; Укажи холопство дворянину Голубых кровей! Вкладывай топор тяжеловесный В руки батраку; Шествуй вместе с девушкой чудесной В спальню к старику… Что еще… С покорностью какою К алтарю припасть? Не себя ли собственной рукою Пред тобой закласть? О, Богиня, грозным повеленьям Внемлет всё кругом: Пред тобою все мы — на колени И о землю лбом!

236

Бедности («Требуй, Бедность, выкупа любого…»). «Ковчег» (Нью-Йорк, 1942). Для публикации (по автографу) было передано П.П. Балакшиным (1898–1990), находившимся с Несмеловым в переписке в 1936–1937 годах.

ЗА ОКЕАН («Из русской беженки возвысясь…») [237]

Т.А.

Из русской беженки возвысясь До званья гр ажданки чужой, Из русской девушки став миссис, Американкой и женой, Вы всё же, думаю, в полете, В тревоге поисков еще… Ну, как, Тамара, вы живете, Как день восходит и течет? В труде, в тоске, в заботном плене, В любви семейственной, простой, И часто ль душу вдохновенья Сжигает пламень золотой? Уж по-английски, не по-русски Стихи у вас, сказали мне, И вы уже не в скромной блузке, Как я вас помню в Харбине. Но так-то именно и надо, Надменность юности права: Глаза у вас стального взгляда, Стальная ваша синева! Как удивительно — есть люди, Чей лик несешь через года, Но встречи с коими не будет На этом свете никогда. И, неким скованный союзом В просторах сущих и былых, — Молюсь о вас российским музам И песню требую у них! И, если к сердцу эти звуки, Их скрытая, большая высь, Над океаном наши руки В рукопожатии сошлись!

237

За океан («Из русской беженки возвысясь…»). Копия автографа (прислана В. Перелешину П. Балакшиным из США). Прижизненная публикация неизвестна. Адресат стихотворения — поэтесса Тамара Андреева: конце 1920-х она переехала в США, жила в Калифорнии, продолжала печататься в русских изданиях Китая.

«Сегодня я выскажу вам…» [238]

Сегодня я выскажу вам Самые сокровенные мысли, Которые раньше прятал, Как неприличную фотографию Прячет гимназист. Как он, замирая от сладострастия, Отдается ей, запершись в клозете, Так и я вытаскиваю эти слова Из конуры моего одиночества. Послушайте, На чем основано Ваше презрение ко всему, Что не изъявляет желания Гладить вас по шерстке? Вы умны? — Нисколько. Вы талантливы? — Ровно настолько, Чтобы писать стихи, За которые платят По пяти центов за строчку. Пожалуйста, не улыбайтесь! Это не шутка И даже Не желание оскорбить, Это много больнее И называется — истиной. Кроме того, вы блудник: Вы не пропускаете мимо ни одной женщины Без того, чтобы не сказать ей глазами, Что всегда готовы к прелюбодеянию, Как револьвер к выстрелу. Малейшая неудача Приводит вас в отчаяние, Но подлинное несчастье Не ощущается вами, Как землетрясение не ощущается клопом. И все-таки, Человек высоких вдохновений, Я испытываю к вам Родственную — наикрепчайшую! — любовь, Которая мучит меня, Как мучит порядочного человека Связь с недостойной женщиной. Да, вероятно, Я когда-нибудь убью вас, Как добродетельная жена Убивает мужа, Изменившего ей с проституткой. И что же, Ваше внимательное и любезное лицо, Лицо сорокалетнего мужчины, Продолжает улыбаться? Вы слушаете меня, Как слушают старую, надоевшую жену, Как институтские глупости Некрасивой женщины! Я отклоняю дверцу зеркального шкафа. Ибо, если невозможен развод, Лучше уметь Не замечать друг друга. Отправляйтесь жить своею жизнью, Как я живу своею. До новой встречи в уличающей плоскости Первого зеркала!

238

«Сегодня я выскажу вам…». Машинопись с правкой от руки (послало Несмеловым в Сан-Франциско П.П. Балакшину для альм. «Земля Колумба»). Прижизненная публикация неизвестна. В сохранившейся переписке Несмелова с Балакшиным не упоминается. Условно может датироваться 1936–1937 годами. По всей видимости, это единственное сохранившееся стихотворение Несмелова, написанное верлибром. В машинописи после девятой строфы еще одна, перечеркнутая от руки:

Да, Одновременно Я испытываю к вам Отвращение и любовь, И, чтобы истребить ее, Я буду вынужден когда-нибудь Уничтожить вас.