Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Мастера

Первое посвящение

Колокола, гудошники... Звон. Звон. Вам, художники всех времен! Сам, Микеланджело, Барма, Дант! Вас молниею заживо испепелял талант. Ваш молот не колонны и статуи тесал — сбивал со лбов короны и троны сотрясал. Художник первородный всегда трибун. В нем дух переворота и вечно — бунт. Вас в стены муровали. Сжигали на кострах. Монахи муравьями плясали на костях. Кровавые мозоли. Зола и пот. И музу, точно Зою, вели на эшафот. Но нет противоядия ее святым словам — воители, ваятели, слава вам!

Второе посвящение

Москва бурлит, как варево, под колокольный звон... Вам, варвары всех времен! Империи и кассы страхуя от огня, вы видели в Пегасе троянского коня. Ваш враг — резец и кельма. И выжженные очи, как клейма, горели среди ночи. Вас мое слово судит. Да будет — срам, да будет проклятье вам!

I

Жил-был царь. У царя был двор. На дворе был кол. На колу не мочало — человека мотало! Хвор царь, хром царь, а у самых хором ходит вор и бунтарь. Не туга мошна, да рука мощна! Он деревни мутит. Он царевне свистит. И ударил жезлом и велел государь, чтоб на площади главной из цветных терракот храм стоял семиглавый — семиглавый дракон. Чтоб царя сторожил. Чтоб народ страшил.

II

Их было смелых — семеро, их было сильных — семеро, наверно, с моря синего или откуда с севера, где Ладога, луга, где радуга-дуга. Они ложили кладку вдоль белых берегов, чтоб взвились, точно радуга, семь разных городов. Как флаги корабельные, как песни коробейные. Один — червонный, башенный, разбойный, бесшабашный. Другой — чтобы, как девица, был белогруд, высок. А третий — точно деревце, зеленый городок! Узорные, кирпичные, цветите по холмам... Их привели опричники, чтобы построить храм.

III

Кудри — стружки, руки — на рубанки. Яростные, русские, красные рубахи. Очи — ой, отчаянны! При подобной силе — как бы вы нечаянно царство не спалили!.. Бросьте, дети бисовы, кельмы и резцы. Не мечите бисером изразцы.

IV

Не памяти юродивой вы возводили храм, а богу плодородия, его земным дарам. Здесь купола — кокосы, и тыквы — купола. И бирюза кокошников окошки оплела. Сквозь кожуру мишурную глядело с завитков, что чудилось Мичурину шестнадцатых веков. Диковины кочанные, их буйные листы, кочевников колчаны и кочетов хвосты. И башенки буравами взвивались по бокам, и купола булавами грозили облакам! И москвичи молились столь дерзкому труду — арбузу и маису в чудовищном саду.

V

Взглянув на главы-шлемы, боярин рек: — У, шельмы, в бараний рог! Сплошные перламутры — сойдешь с ума. Уж больно баламутны их сурик и сурьма... Купец галантный, куль голландский, шипел: — Ишь надругательство, хула и украшательство. Нашел уж царь работничков — смутьянов и разбойничков! У них не кисти, а кистени, семь городов, антихристы, задумали они. Им наша жизнь — кабальная, им Русь — не мать! ...А младший у кабатчика все похвалялся, тать, как в ночь перед заутреней, охальник и бахвал, царевне целомудренной он груди целовал... И дьяки присные, как крысы по углам, в ладони прыснули: — Не храм, а срам!.. ...А храм пылал в полнеба, как лозунг к мятежам, как пламя гнева — крамольный храм! От страха дьякон пятился, в сундук купчина прятался. А немец, как козел, скакал, задрав камзол. Уж как ты зол, храм антихристовый!.. А мужик стоял да подсвистывал, все посвистывал, да поглядывал, да топор рукой все поглаживал...

VI

Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий лай. Мы, как дьяволы, работали, а сегодня — пей, гуляй! Гуляй! Девкам юбки заголяй! Эх, на синих, на глазурных да на огненных санях... Купола горят глазуньями на распахнутых снегах, Ах! — Только губы на губах! Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси. По соборной, по собольей, по оборванной Руси — эх, оси — только ноги уноси! Завтра новый день рабочий грянет в тысячу ладов. Ой вы, плотнички, пилите тес для новых городов. Го-ро-дов? Может, лучше — для гробов?..

VII

Тюремные стены. И нем рассвет. А где поэма? Поэмы нет. Была в семь глав она — как храм в семь глав. А нынче безгласна — как лик без глаз. Она у плахи. Стоит в ночи. . . . . . . . . . . . . И руки о рубахи отерли палачи.

Реквием

Вам сваи не бить, не гулять по лугам. Не быть, не быть, не быть городам! Узорчатым башням в тумане не плыть. Ни солнцу, ни пашням, ни соснам — не быть! Ни белым, ни синим — не быть, не бывать. И выйдет насильник губить-убивать. И женщины будут в оврагах рожать, и кони без всадников — мчаться и ржать. Сквозь белый фундамент трава прорастет. И мрак, словно мамонт, на землю сойдет. Растерзанным бабам на площади выть. Ни белым, ни синим, ни прочим — не быть! Ни в снах, ни воочию — нигде, никогда... Врете, сволочи, будут города! Над ширью вселенской в лесах золотых я, Вознесенский, воздвигну их! Я — парень с Калужской, я явно не промах. В фуфайке колючей, с хрустящим дипломом. Я той же артели, что семь мастеров. Бушуйте в артериях, двадцать веков! Я со скамьи студенческой мечтаю, чтобы зданья ракетой стоступенчатой взвивались в мирозданье! И завтра ночью блядскою в 0.45 я еду Братскую осуществлять! ...А вслед мне из ночи окон и бойниц уставились очи безглазых глазниц. 1957

Оза

Тетрадь, найденная в тумбочке дубненской гостиницы

* * * Аве, Оза. Ночь или жилье, псы ли воют, слизывая слезы, слушаю дыхание Твое. Аве, Оза... Оробело, как вступают в озеро, разве знал я, циник и паяц, что любовь — великая боязнь? Аве, Оза... Страшно — как сейчас тебе одной? Но страшнее — если кто-то возле. Черт тебя сподобил красотой! Аве, Оза! Вы, микробы, люди, паровозы, умоляю — бережнее с нею. Дай тебе не ведать потрясений. Аве, Оза... Противоположности свело. Дай возьму всю боль твою и горечь. У магнита я — печальный полюс, ты же — светлый. Пусть тебе светло. Дай тебе не ведать, как грущу. Я тебя не огорчу собою. Даже смертью не обеспокою. Даже жизнью не отягощу. Аве, Оза...

I

Женщина стоит у циклотрона — стройно, не отстегнув браслетки, вся изменяясь смутно, с нами она — и нет ее, прислушивается к чему-то, тает, ну как дыхание, так за нее мне боязно! Поздно ведь будет, поздно! Рядышком с кадыками циклотрона 3-10-40. Я знаю, что люди состоят из частиц, как радуги из светящихся пылинок или фразы из букв. Стоит изменить порядок, и наш смысл меняется. Говорили ей, — не ходи в зону! А она... «Зоя, — кричу я, — Зоя!..» Но она не слышит. Она ничего не понимает. Может, ее называют Оза?

II

Не узнаю окружающего. Вещи остались теми же, но частицы их, мигая, изменяли очертания, как лампочки иллю- минации на Центральном телеграфе. Связи остались, но направление их изменилось. Мужчина стоял на весах. Его вес оставался тем же. И нос был на месте, только вставлен внутрь, точно полый чехол кинжала. Неумещающийся кончик торчал из затылка. Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера, зато тени их стояли вертикально, будто их выре- зали ножницами. Они чуть погромыхивали от ветра, вроде серебра от шоколада. Глубина колодца росла вверх, как черный сноп прожектора. В ней лежало утонувшее ведро и плавали кусочки тины. Из трех облачков шел дождь. Они были похожи на пластмассовые гребенки с зубьями дождя. (У двух зубья торчали вниз, у третьего — вверх.) Ну и рокировочка! На место ладьи генуэзской башни встала колокольня Ивана Великого. На ней, не успев растаять, позвякивали сосульки. Страницы истории были перетасованы, как карты в колоде. За индустриальной революцией следовало нашеcтвие Батыя. У циклотрона толпилась очередь. Проходили профилактику. Их разбирали и собирали. Выходили обновленными. У одного ухо было привинчено ко лбу с дырочкой посредине вроде зеркала отоларинголога. «Счастливчик, — утешали его. — Удобно для замочной скважины! И видно и слышно одновременно». А эта требовала жалобную книгу. «Сердце забыли положить, сердце!» Двумя пальцами он выдвинул ей грудь, как правый ящик письменного стола, вложил что-то и захлопнул обратно. Экспериментщик Ъ пел, пританцовывая. «Е9 — Д4, — бормотал экспериментщик. — О, таинство творчества! От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Важно сохранить систему. К чему поэзия? Будут роботы. Психика — это комбинация аминокислот... Есть идея! Если разрезать земной шар по эква- тору и вложить одно полушарие в другое, как половинки яичной скорлупы... Конечно, придется спилить Эйфелеву башню, чтобы она не проткнула поверхность в районе Австралийской низменности. Правда, половина человечества погибнет, но за то вторая вкусит радость эксперимента!..» И только на сцене Президиум собрания сохранял полный порядок. 16 его членов сияли, как яйца в аппарате для просвечивания яиц. Они были круглы и поэтому одинаковы со всех сторон. И лишь у одного над столом вместо туловища торчали ноги подобно трубам перископа. Но этого никто не замечал. Докладчик выпятил грудь. Но голова его, как у целлулоидного пупса, была повернута вперед затылком. «Вперед, к новым победам!» — призывал докладчик. Все соглашались. Но где перед? Горизонтальная стрелка указателя (не то «туалет», не то «к новым победам!») торчала вверх на манер десяти минут третьего. Люди продолжали идти целеустремленной цепочкой по ее направлению, как по ступеням невидимой лестницы. Никто ничего не замечал. НИКТО Над всем этим, как апокалипсический знак, горел плакат: «Опасайтесь случайных связей!» Но кнопки были воткнуты острием вверх. НИЧЕГО Иссиня-черные брови были нарисованы не над, а под глазами, как тени от карниза. НЕ ЗАМЕЧАЛ. Может, ее называют Оза?