Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Сначала

Достигли ли почестей постных, рука ли гашетку нажала— в любое мгновенье не поздно, начните сначала! «Двенадцать» часы ваши пробили, но новые есть обороты. Ваш поезд расшибся. Попробуйте летать самолетом! Вы к морю выходите запросто, спине вашей зябко и плоско, как будто отхвачено заступом и брошено к берегу прошлое. Не те вы учили алфавиты, не те вас кимвалы манили, иными их быть не заставите— ищите иные! Так Пушкин порвал бы, услышав, что не ядовиты анчары, великое четверостишье и начал сначала! Начните с бесславья, с безденежья. Злорадствует пусть и ревнует былая твоя и нездешняя— начните иную. А прежняя будет товарищем. Не ссорьтесь. Она вам родная. Безумие с ней расставаться, однако вы прошлой любви не гоните, вы с ней поступите гуманно — как лошадь, ее пристрелите. Не выжить. Не надо обмана. 1973

Песня шута

Оставьте меня одного, оставьте, люблю это чудо в асфальте, да не до него! Я так и не побыл собой, я выполню через секунду людскую мою синекуру. Душа побывает босой. Оставьте меня одного; без нянек, изгнанник я, сорванный с гаек, но горше всего, что так доживешь до седин под пристальным сплетневым оком то «вражьих», то «дружеских» блоков. Как раньше сказали бы — с Богом оставьте один на один. Свидетели дня моего, вы были при спальне, при родах, на похоронах хороводом. Оставьте меня одного. Оставьте в чащобе меня. Они не про вас, эти слезы, душа наревется одна — до дна! — где кафельная береза, положенная у пня, омыта сияньем белесым. Гляди ж — отыскалась родня! Я выйду, ослепший как узник, и выдам под хохот и вой: «Душа — совмещенный санузел, где прах и озноб душевой. ...Поэты и соловьи поэтому и священны, как органы очищенья, а стало быть, и любви! А в сердце такие пространства, алмазная ипостась, омылась душа, опросталась, чего нахваталась от вас». 1972

Васильки Шагала

Лик ваш серебряный, как алебарда. Жесты легки. В вашей гостинице аляповатой в банке спрессованы васильки. Милый, вот что вы действительно любите! С Витебска ими раним и любим. Дикорастущие сорные тюбики с дьявольски выдавленным голубым! Сирый цветок из породы репейников, но его синий не знает соперников. Марка Шагала, загадка Шагала — рупь у Савеловского вокзала! Это росло у Бориса и Глеба, в хохоте нэпа и чебурек. Во поле хлеба — чуточку неба. Небом единым жив человек. Их витражей голубые зазубрины — с чисто готической тягою вверх. Поле любимо, но небо возлюблено. Небом единым жив человек. В небе коровы парят и ундины. Зонтик раскройте, идя на проспект. Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек. Как занесло васильковое семя на Елисейские, на Поля? Как заплетали венок Вы на темя Гранд Опера, Гранд Oпepa! В век ширпотреба нет его, неба. Доля художников хуже калек. Давать им сребреники нелепо — небом единым жив человек. Не протрубили трубы Господни над катастрофою мировой — в трубочку свернутые полотна воют архангельскою трубой! Кто целовал твое поле, Россия, пока не выступят васильки? Твои сорняки всемирно красивы, хоть экспортируй их, сорняки. С поезда выйдешь — как окликают! По полю дрожь. Поле пришпорено васильками, как ни уходишь — все не уйдешь... Выйдешь ли вечером — будто захварываешь, во поле углические зрачки. Ах, Марк Захарович, Марк Захарович, все васильки, все васильки... Не Иегова, не Иисусе, ах, Марк Захарович, нарисуйте непобедимо синий завет — Небом Единым Жив Человек. 1973

Бобровый плач

Я на болотной тропе вечерней встретил бобра. Он заплакал вхлюп. Ручкой стоп-крана торчал плачевно красной эмали передний зуб. Вставши на ласты, наморщась жалко (у них чешуйчатые хвосты), хлещет усатейшая русалка. Ну, пропусти! Ну, пропусти! (Метод нашли, ревуны коварные. Стоит затронуть их закуток, выйдут и плачут пред экскаватором — экскаваторщик наутек! Выйдут семейкой и лапки сложат, и заслонят от мотора кров. «Ваша сила — а наши слезы. Рев — на рев!») В глазках старенького ребенка слезы стоят на моем пути. Ты что — уличная колонка? Ну, пропусти, ну, пропусти! Может, рыдал, что вода уходит? Может, иное молил спасти? Может быть, мстил за разор угодий! Слезы стоят на моем пути. Что же коленки мои ослабли? Не останавливали пока ни телефонные Ярославны, ни бесноватые слезы царька. Или же заводи и речишник вышли дорогу не уступать, вынесли плачущий Образ Пречистый, чтоб я опомнился, супостат? Будьте бобры, мои годы и долы, не для печали, а для борьбы, встречные плакальщики укора, будьте бобры, будьте бобры! Непреступаемая для поступи, непреступаемая стезя, непреступаемая — о Господи! — непреступаемая слеза... Я его крыл. Я дубасил палкой. Я повернулся назад в сердцах. Но за спиной моей новый плакал — непроходимый другой в слезах. 1972

* * *

Не придумано истинней мига, чем раскрытые наугад — недочитанные, как книга,— разметавшись, любовники спят. 1972

* * *

Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет. Есть дубликаты — как домик убранный, где они жили немного лет. Вас лаем встретит собачка белая, и расположенные на холме две рощи — правая, а позже левая — повторят лай про себя, во мгле. Два эха в рощах живут раздельные, как будто в стереоколонках двух, все, что ты сделала и что я сделаю, они разносят по свету вслух. А в доме эхо уронит чашку, ложное эхо предложит чай, ложное эхо оставит на ночь, когда ей надо бы закричать: «Не возвращайся ко мне, возлюбленный, мы были раньше, нас больше нет, две изумительные изюминки, хоть и расправятся тебе в ответ...» А завтра вечером, на поезд следуя, вы в речку выбросите ключи, и роща правая, и роща левая вам вашим голосом прокричит: «Не покидайте своих возлюбленных. Былых возлюбленных на свете нет...» Но вы не выслушаете совет. 1974

Выпусти птицу!

Что с тобой, крашеная, послушай?! Модная прима с прядью плакучей, бросишь купюру — выпустишь птицу. Так что прыщами пошла продавщица. Деньги на ветер, синь шебутная! Как щебетала в клетке из тиса та аметистовая четвертная — «Выпусти птицу!» Ты оскорбляешь труд птицелова, месячный заработок свой горький и «Геометрию» Киселева, ставшую рыночною оберткой. Птица тебя не поймет и не вспомнит, люд сматерится, будет обед твой — булочка в полдник, ты понимаешь? Выпусти птицу! Птице пора за моря вероломные, пусты лимонные филармонии, пусть не себя — из неволи и сытости — выпусти, выпусти... Не понимаю, но обожаю бабскую выходку на базаре. «Ты дефективная, что ли, деваха? Дура — де-юре, чудо — де-факто!» Как ты ждала ее, красотулю! Вымыла в горнице половицы. Ах, не латунную, а золотую!.. Не залетела. Выпусти птицу! Мы третьи сутки с тобою в раздоре, чтоб разрядиться, выпусти сладкую пленницу горя, выпусти птицу! В руки синица — скучная сказка, в небо синицу! Дело отлова — доля мужская, женская доля — выпустить птицу!.. Наманикюренная десница, словно крыло самолетное снизу, в огненных знаках над рынком струится, выпустив птицу. Да и была ль она, вестница чудная?.. Вспыхнет на шляпе вместо гостинца пятнышко едкое и жемчужное — память о птице. 1972

У озера

Прибегала в мой быт холостой, задувала свечу, как служанка. Было бешено хорошо и задуматься было ужасно! Я проснусь и промолвлю: «Да здррра- вствует бодрая температура!» И на высохших после дождя громких джинсах — налет перламутра. Спрыгну в сад и окно притворю, чтобы бритва тебе не жужжала. Шнур протянется в спальню твою. Дело близилось к сентябрю. И задуматься было ужасно, что свобода пуста, как труба, что любовь — это самодержавье. Моя шумная жизнь без тебя не имеет уже содержанья. Ощущение это прошло, прошуршавши по саду ужами... Несказаемо хорошо. А задуматься — было ужасно. 1973

Сон

Мы снова встретились. И нас везла машина грузовая. Влюбились мы — в который раз. Но ты меня не узнавала. Меня ты привела домой. Любила и любовь давала. Мы годы прожили с тобой. Но ты меня не узнавала! 1972

Старая фотография

Нигилисточка, моя прапракузиночка! Ждут жандармы у крыльца на вороных. Только вздрагивал, как белая кувшиночка, гимназический стоячий воротник. Страшно мне за эти лилии лесные, и коса, такая спелая коса! Не готова к революции Россия. Дурочка, разуй глаза. «Я готова,— отвечаешь,— это — главное». А когда через столетие пройду, будто шейки гимназисток обезглавленных, вздрогнут белые кувшинки на пруду. 1972

* * *

Ты молилась ли на ночь, береза? Вы молились ли на ночь, запрокинутые озера Сенеж, Свитязь и Нарочь? Вы молились ли на ночь, соборы Покрова и Успенья? Покурю у забора. Надо, чтобы успели. У лугов, что скосили, запах автомобилей... Ты молилась, Россия? Как тебя мы любили! 1972

НТР

Моя бабушка — староверка, но она — научно-техническая революционерка. Кормит гормонами кабана. Научно-технические коровы следят за Харламовым и Петровым, и, прикрываясь ночным покровом, сексуал-революционерка Сударкина, в сердце, как в трусики-безразмерки, умещающая пол-Краснодара, подрывает основы семьи, частной собственности и государства. Научно-технические обмены отменны. Посылаем Терпсихору — получаем «Пепси-колу». И все-таки это есть Революция — в умах, в быту и в народах целых. К двенадцати стрелки часов крадутся — но мы носим лазерные, без стрелок! Я — попутчик научно-технической революции. При всем уважении к коромыслам хочу, чтобы в самой дыре завалющей был водопровод и свобода мысли. За это я стану на горло песне, устану — товарищи подержат за горло. Но певчее горло с дыхательным вместе — живу, не дыша от счастья и горя. Скажу, вырываясь из тисков стишка, тем горлом, которым дышу и пою: «Да здравствует Научно-техническая, перерастающая в Духовную!» Революция в опасности! Нужны меры. Она саботажникам не по нутру. Научно-технические контрреволюционеры не едят синтетическую икру. 1973

Похороны Гоголя Николая Васильича

1. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться...

Н. В. Гоголь. «Завещание»

I

Вы живого несли по стране! Гоголь был в летаргическом сне. Гоголь думал в гробу на спине: «Как доносится дождь через крышу, но ко мне не проникнет, шумя,— отпеванье неясное слышу, понимаю, что это меня. Вы вокруг меня встали в кольцо, наблюдая, с какою кручиной погружается нос мой в лицо, точно лезвие в нож перочинный. Разве я некрофил? Это вы! Любят похороны в России, поминают, когда вы мертвы, забывая, пока вы живые. Плоть худую и грешный мой дух под прощальные плачи волшебные заколачиваете в сундук, отправляя назад, до востребования». Летаргическая Нева, летаргическая немота — позабыть, как звучат слова...

II

«Поднимите мне веки, соотечественники мои, в летаргическом веке пробудитесь от галиматьи. Поднимите мне веки! Разбуди меня, люд молодой, мои книги читавший под партой, потрудитесь понять, что со мной. Нет, отходят попарно. Под Уфой затекает спина, под Рязанью мой разум смеркается. Вот одна подошла, поняла... Нет — сморкается! Вместо смеха открылся кошмар. Мною сделанное — минимально. Мне впивается в шею комар, он один меня понимает. Я запретный выращивал плод, плоть живую я скрещивал с тленьем. Помоги мне подняться, Господь, чтоб упасть пред тобой на колени. Летаргическая благодать, летаргический балаган — спать, спать, спать... Я вскрывал, пролетая, гроба в предрассветную пору, как из складчатого гриба, из крылатки рассеивал споры. Ждал в хрустальных гробах, как в стручках, оробелых царевен горошины. Что достигнуто? Я в дураках. Жизнь такая короткая! Жизнь сквозь поры несется в верхи, с той же скоростью из стакана испаряются пузырьки недопитого мною нарзана». Как торжественно-страшно лежать, как беспомощно знать и желать, что стоит недопитый стакан!