Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Песня Офелии

Мои дела — как сажа бела, была черноброва, светла была, да все добро свое раздала, миру по нитке — голая станешь, ивой поникнешь, горкой растаешь, мой Гамлет приходит с угарным дыханьем, пропахший бензином, чужими духами, как свечки, бокалы стоят вдоль стола, идут дела и рвут удила, уж лучше б на площадь, в чем мать родила, не крошка с Манежной, не мужу жена, а жизнь, как монетка, на решку легла, искала — орла, да вот не нашла... Мои дела — как зола — дотла. 1957

На плотах

Нас несет Енисей. Как плоты над огромной и черной водой, я — ничей! Я — не твой, я — не твой, я — не твой! Ненавижу провал твоих губ, твои волосы, платье, жилье. Я плевал на святое и лживое имя твое! Ненавижу за ложь телеграмм и открыток твоих, ненавижу, как нож по ночам ненавидит живых, ненавижу твой шелк, проливные нейлоны гардин, мне нужнее мешок, чем холстина картин! Атаманша-тихоня телефон-автоматной Москвы, я страшон, как икона, почернел и опух от мошки. Блещет, точно сазан, голубая щека рыбака, «нет» — слезам. «Да» — мужским, продубленным рукам. «Да» — девчатам разбойным, купающим МАЗ, как коня, «да» — брандспойтам, сбивающим горе с меня. 1958

Сибирские бани

Бани! Бани! Двери — хлоп! Бабы прыгают в сугроб. Прямо с пылу, прямо с жару — ну и ну! Слабовато Ренуару до таких сибирских «ню»! Что мадонны! Эти плечи, эти спины наповал, будто доменною печью запрокинутый металл. Задыхаясь от разбега, здесь на ты, на ты, на ты чистота огня и снега с чистотою наготы. День морозный, чистый, парный, мы стоим, четыре парня,К— в полушубках, кровь с огнем,К— как их шуткой шуганем! Ой, испугу! Ой, в избушку, как из пушки, во весь дух: К— Ух! А одна в дверях задержится, за приступочку подержится и в соседа со смешком кинет кругленьким снежком! 1958

Осень

С. Щипачеву

Утиных крыльев переплеск. И на тропинках заповедных последних паутинок блеск, последних спиц велосипедных. И ты примеру их последуй, стучись проститься в дом последний. В том доме женщина живет и мужа к ужину не ждет. Она откинет мне щеколду, к тужурке припадет щекою, она, смеясь, протянет рот. И вдруг, погаснув, все поймет — поймет осенний зов полей, полет семян, распад семей... Озябшая и молодая, она подумает о том, что яблонька и таК— с плодами, буренушка и таК— с телком. Что бродит жизнь в дубовых дуплах, в полях, в домах, в лесах продутых, им — колоситься, токовать. Ей — голосить и тосковать. Как эти губы жарко шепчут: «Зачем мне руки, груди, плечи? К чему мне жить и печь топить и на работу выходить?» Ее я за плечи возьму — я сам не знаю, что к чему... А за окошком в юном инее лежат поля из алюминия. По ним — черны, по ним — седы, до железнодорожной линии протянутся мои следы. 1959

Тайгой

Твои зубы смелы в них усмешка ножа и гудят как шмели золотые глаза! мы бредем от избушки нам трава до ушей ты пророчишь мне взбучку от родных и друзей ты отнюдь не монахиня хоть в округе — скиты бродят пчелы мохнатые нагибая цветы я не знаю — тайги я не знаю — семьи знаю только зрачки знаю — зубы твои на ромашках роса как в буддийских пиалах как она хороша в длинных мочках фиалок в каждой капельке-мочке отражаясь мигая ты дрожишь как Дюймовочка только кверху ногами ты — живая вода на губах на листке ты себя раздала всю до капли — тайге. 1958

Снохач

Загривок сохатый как карагач — невесткин: хахаль, снохач, снохач!.. Он шубу справил ей в ту весну. Он сына сплавил на Колыму. Он ночью стучит черпаком по бадье. И лампами капли висят в бороде! (Огромная осень, стара и юна, в неистово-синем сиянье окна.) А утром он в чайной подсядет ко мне, дыша перегаром, как листья в окне, и скажет мне: «Что ж я? Художник, утешь. Мне страшно, художник!.. Я сыну — отец...» И слезы стоят, как стакан первача, в неистово синих глазах снохача. 1960

Торгуют арбузами

Москва завалена арбузами. Пахнуло волей без границ. И веет силой необузданной от возбужденных продавщиц. Палатки. Гвалт. Платки девчат. Хохочут. Сдачею стучат. Ножи и вырезок тузы. «Держи, хозяин, не тужи!» Кому кавун? Сейчас расколется! И так же сочны и вкусны милиционерские околыши и мотороллер у стены. И так же весело и свойски, как те арбузы у ворот — земля мотается в авоське меридианов и широт! 1956

Осенний воскресник

Кружатся опилки, груши и лимоны. Прямо на затылки падают балконы! Мимо этой сутолоки, ветра, листопада мчатся на полуторке ведра и лопаты. Над головоломной ка- та- строфой мы летим в Коломну убирать картофель. Замотаем платьица, брючины засучим. Всадим заступ в задницы пахотам и кручам! 1953

* * *

По Суздалю, по Суздалю сосулек, смальт — авоською с посудою несется март. И колокол над рынком мотается серьгой. Колхозницы — как кринки в машине грузовой. Я в городе бидонном, морозном, молодом. «Америку догоним по мясу с молоком!» Я счастлив, что я русский, так вижу, так живу. Я воздух, как краюшку морозную, жую. Весна над рыжей кручей, взяв снеговой рубеж, весна играет крупом и ржет как жеребец. А ржет она над критикой из толстого журнала, что видит во мне «скрытое посконное начало». 1958

Тбилисские базары

...носы на солнце лупятся,

как живопись на фресках.

Долой Рафаэля! Да здравствует Рубенс! Фонтаны форели, цветастая грубость! Здесь праздники в будни, арбы и арбузы. Торговки — как бубны, в браслетах и бусах. Индиго индеек. Вино и хурма. Ты нынче без денег? Пей задарма! Да здравствуют бабы, торговки салатом, под стать баобабам в четыре обхвата! Базары — пожары. Здесь огненно, молодо пылают загаром не руки, а золото. В них отблески масел и вин золотых. Да здравствует мастер, что выпишет их! 1958

* * *

Меня пугают формализмом. Как вы от жизни далеки, пропахнувшие формалином и фимиамом знатоки! В вас, может, есть и целина, но нет жемчужного зерна. Искусство мертвенно без искры, не столько Божьей, как людской, чтоб слушали бульдозеристы непроходимою тайгой. Им приходилось зло и солоно, но чтоб стояли, как сейчас, они — небритые, как солнце, и точно сосны — шелушась. И чтобы девочка-чувашка, смахнувши синюю слезу, смахнувши — чисто и чумазо, смахнувши — точно стрекозу, в ладоши хлопала раскатисто... Мне ради этого легки любых ругателей рогатины и яростные ярлыки. 1953