Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

* * *

Вас за плечи держали ручищи эполетов. Вы рвались и дерзали, гусары и поэты! И уносились ментики меж склонов-черепах, и полковые медики копались в черепах. Но снова мертвой петлею несутся до рассвета такие же отпетые шоферы и поэты! Их фары по спирали уходят в небосвод. Вы совесть потеряли. Куда нас занесет? 1958

Противостояние очей

Третий месяц ее хохот нарочит, третий месяц по ночам она кричит. А над нею, как сиянье, голося, вечерами разражаются Глаза! Пол-лица ошеломленное стекло вертикальными озерами зажгло. ...Ты худеешь. Ты не ходишь на завод, ты их слушаешь, как лунный садовод, жизнь и боль твоя, как влага к облакам, поднимается к наполненным зрачкам. Говоришь: «Невыносима синева! И разламывает голова! Кто-то хищный и торжественно-чужой свет зажег и поселился на постой...» Ты грустишь — хохочут очи, как маньяк. Говоришь — они к аварии манят. Вместо слез — иллюминированный взгляд. «Симулирует»,— соседи говорят. Ходят люди, как глухие этажи. Над одной горят глаза, как витражи. Сотни женщин их носили до тебя, сколько муки накопили для тебя! Раз в столетие касается людей это Противостояние Очей!.. ...Возле моря отрешенно и отчаянно бродит женщина, беременна очами. Я под ними не бродил, за них жизнью заплатил. 1961

Мастерские на Трубной

Дом на Трубной. В нем дипломники басят. Окна бубной жгут заснеженный фасад. Дому трудно. Раньше он соцреализма не видал в безыдейном заведенье у мадам. В нем мы чертим клубы, домны, но бывало, стены фрескою огромной сотрясало, шла империя вприпляс под венгерку, «феи» реяли меж нас фейерверком! Мы небриты как шинель. Мы шалели, отбиваясь от мамзель, от шанели, но упорны и умны, сжавши зубы, проектировали мы домны, клубы... Ах, куда вспорхнем с твоих авиаматок, Дом на Трубной, наш Парнас, альма-матер? Я взираю, онемев, на лекало — мне районный монумент кажет ноженьку лукаво! 1957

Баллада точки

«Баллада? О точке?! О смертной пилюле?!..» Балда! Вы забыли о пушкинской пуле! Что ветры свистали, как в дыры кларнетов, в пробитые головы лучших поэтов. Стрелою пронзив самодурство и свинство, к потомкам неслась траектория свиста! И не было точки. А было — начало. Мы в землю уходим, как в двери вокзала. И точка тоннеля, как дуло, черна... В бессмертье она? Иль в безвестность она?.. Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой — вторая проекция той же прямой. В природе по смете отсутствует точка. Мы будем бессмертны. И это — точно! 1958

Баллада работы

Е. Евтушенко

Петр Первый — пот первый... Не царский (от шубы, от баньки с муз кыкой), а радостный грубый, мужицкий! От плотской забавы гудела спина, от плотницкой бабы, пилы, колуна. Аж в дуги сгибались дубы топорищ! Аж щепки вонзались в Стамбул и Париж! А он только крякал, упруг и упрям расставивши краги, как башенный кран. А где-то в Гааге духовный буян, бродяга отпетый, и нос, точно клубень — Петер? Рубенс?! А может, не Петер? А может, не Рубенс? Но жил среди петель рубинов и рубищ, где в страшных пучинах восстаний и путчей неслись капуцины как бочки с капустой. Его обнаженные идеалы бугрились, как стеганые одеяла. Дух жил в стройном гранде, как бюргер обрюзгший, и брюхо моталось мохнатою брюквой. Женившись на внучке, свихнувшись отчасти, он уши топорщил, как ручки от чашки. Дымясь волосами как будто над чаном, он думал. И все это было началом, началом, рождающим Савских и Саский... Бьет пот — олимпийский, торжественный, царский! Бьет пот (чтобы стать жемчугами Вирсавии). Бьет пот (чтоб сверкать сквозь фонтаны Версаля). Бьет пот, превращающий на века художника — в Бога, царя — в мужика! Вас эта высокая влага кропила, чело целовала и жгла, как крапива. Вы были как боги — рабы ремесла!.. В прилипшей ковбойке стою у стола. 1958

* * *

Ах, сыграй мне, Булат, полечку... Помнишь полечку, челку пчелочкой? Парой ласточек — раз, и нет! — чиркнут лодочки о паркет. Пава, панночка, парусок, как там тонешь наискосок? Мы прикручены по ночам к разным мчащимся поездам. Ах, осин номерок табельный! Ах, октябрь, ах, октябрь таборный! Отовсюду моя вина, как винтовка, глядит в меня: «Ах, забудь, забудь, не глупи, телевизор, что ли, купи»... Я живу в Каширском лесничестве. Рыб слежу. Либо снасть чиню. Только это мне — ни к чему. Пуст мой лес, и поля собраны. Гитарист бы сыграл — струны сорваны. 1961

Сирень «Москва — Варшава»

Р. Гамзатову

11.III.61 Сирень прощается, сирень — как лыжница, сирень, как пудель, мне в щеки лижется! Сирень заревана, сирень — царевна, сирень пылает ацетиленом! Расул Гамзатов хмур как бизон. Расул Гамзатов сказал: «Свезем». 12.III.61 Расул упарился. Расул не спит. В купе купальщицей сирень дрожит. О, как ей боязно! Под низом колеса поезда — не чернозем. Наверно, в мае цвесть «красивкей»... Двойник мой, магия, сирень, сирень, сирень как гений! Из всех одна на третьей скорости цветет она! Есть сто косулей — одна газель. Есть сто свистулек — одна свирель. Несовременно цвести в саду. Есть сто сиреней. Люблю одну. Ночные грозди гудят махрово, как микрофоны из мельхиора. У, дьявол-дерево! У всех мигрень. Как сто салютов, стоит сирень. 13.III.61 Таможник вздрогнул: «Живьем? В кустах?!» Таможник, ахнув, забыл устав. Ах, чувство чуда — седьмое чувство... Вокруг планеты зеленой люстрой, промеж созвездий и деревень свистит трассирующая сирень! Смешны ей — почва, трава, права... Р. S. Читаю почту: «Сирень мертва». Р. Р. S. Черта с два! 1961

Новогоднее письмо в Варшаву

А. Л.

Когда под утро, точно магний, бледнеют лица в зеркалах и туалетною бумагой прозрачна пудра на щеках, как эти рожи постарели! Как хищно на салфетке в ряд, как будто раки на тарелке, их руки красные лежат! Ты бродишь среди этих блюдищ. Ты лоб свой о фужеры студишь. Ты шаль срываешь. Ты горишь. «В Варшаве душно»,— говоришь. А у меня окно распахнуто в высотный город словно в сад и снег антоновкою пахнет и хлопья в воздухе висят они не движутся не падают ждут не шелохнутся легки внимательные как лампады или как летом табаки. Они немножечко качнутся, когда их ноженькой коснутся, одетой в польский сапожок... Пахнет яблоком снежок. 1961

* * *

Конфедераток тузы бесшабашные кривы. Звезды вонзались, точно собашник в гривы! Польша — шампанское, танки палящая Польша! Ах, как банально — «Андрей и полячка», пошло... Как я люблю ее еле смеженные веки, жарко и снежно, как сны — на мгновенье, навеки... Во поле русском, аэродромном во поле-полюшке вскинула рученьки к крыльям огромным — П о л ь ш а! Сон? Богоматерь?.. Буфетчицы прыщут, зардев,— весь я в помаде, как будто абстрактный шедевр. 1961

Стога

Менестрель атомный, галстучек-шнурок... Полечка — мадонной? Как Нью-Йорк? Что ж, автолюбитель, ты рулишь к стогам, точно их обидел или болен сам? Как стада лосиные, спят стога. Полыхает Россия, голуба и строга. И чего-то не выразив, ты стоишь, человек, посреди телевизоров, небосклонов, телег. Там — аж волосы дыбом! — разожгли мастера исступленные нимбы, будто рефлектора. Там виденьем над сопками солнцу круглому вслед бабка в валенках стоптанных крутит велосипед... Я стою за стогами. Белый прутик стругаю. «Ах, оставьте,— смеюсь, Я без вас разберусь!» Нас любили и крыли. Ты ж, Россия, одна, как подводные крылья, направляешь меня. 1961

Эпитафия

Брат, не загадывай на завтра! «Автор умер», — думал Барт. «Умер Барт», — подумал автор. 1980

* * *

Мы писали историю не пером — топором. Сколько мы понастроили деревень и хором. Пахнут стружкой фасады, срубы, башни, шатры. Сколько барских усадеб взято в те топоры! Сотрясай же основы! Куй, пока горячо. Мы последнего слова не сказали еще. Вздрогнут крыши и листья. И поляжет весь свет от трехпалого свиста межпланетных ракет. 1959