Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Хор мальчиков

Мешайте красные коктейли! Даешь ерша! Под бельем дымится, как котельная, доисторическая душа! Мы — продукты атомных распадов. За отцов продувшихся — расплата. Вместо телевизоров нам — камины. В реве мотороллеров и коров наши вакханалии страшны, как поминки... Рок, рок — танец роковой!

Все

Над страной хрустальной и красивой, выкаблучиваясь, как каннибал, миссисипийский мессия мистер Рок правит карнавал. Шерсть скрипит в манжете целлулоидовой. Мистер Рок — бледен, как юродивый, Мистер Рок — министр, пророк, маньяк; по прохожим пляшут небоскребы — башмаками по муравьям.

Скрипка

И к нему от тундры до Атлантики, вся неоновая от слез, наша юность... («О, только не ее, Рок, Рок, ей нет еще семнадцати!..») Наша юность тянется лунатиком... Рок! Рок! SOS! SOS! 1961

Монолог Мерлин Монро

Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины? С кем телефоны заговорили? Кто в костюмерной скрипит лосиной? Невыносимо, невыносимо, что не влюбиться, невыносимо без рощ осиновых, невыносимо самоубийство, но жить гораздо невыносимей! Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин (Я помню Мерлин. Ее глядели автомобили. На стометровом киноэкране в библейском небе, меж звезд обильных, над степью с крохотными рекламами дышала Мерлин, ее любили... Изнемогают, хотят машины. Невыносимо), невыносимо лицом в сиденьях, пропахших псиной! Невыносимо, когда насильно, а добровольно — невыносимей! Невыносимо прожить, не думая, невыносимее — углубиться. Где наша вера? Нас будто сдунули, существованье — самоубийство, самоубийство — бороться с дрянью, самоубийство — мириться с ними, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей, мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми, ведь нам, актерам, жить не с потомками, а режиссеры — одни подонки, мы наших милых в объятьях душим, но отпечатываются подушки на юных лицах, как след от шины, невыносимо, ах, мамы, мамы, зачем рождают? Ведь знала мама — меня раздавят, о, кинозвездное оледененье, нам невозможно уединенье, в метро, в троллейбусе, в магазине «Приветик, вот вы» — глядят разини, невыносимо, когда раздеты во всех афишах, во всех газетах, забыв, что сердце есть посередке, в тебя завертывают селедки, лицо измято, глаза разорваны (как страшно вспомнить во «Франс-Обзёрвере» свой снимок с мордой самоуверенной на обороте у мертвой Мерлин!). Орет продюсер, пирог уписывая: «Вы просто дуся, ваш лоб — как бисерный!» А вам известно, чем пахнет бисер?! Самоубийством! Самоубийцы — мотоциклисты, самоубийцы спешат упиться, от вспышек блицев бледны министры — самоубийцы, самоубийцы, идет всемирная Хиросима, невыносимо, невыносимо все ждать, чтоб грянуло, а главное — необъяснимо невыносимо, ну, просто руки разят бензином! невыносимо горят на синем твои прощальные апельсины... Я баба слабая. Я разве слажу? Уж лучше — сразу! 1963

Футбольное

Левый крайний! Самый тощий в душевой, самый страшный на штрафной, бито стекол — боже мой! И гераней... Нынче пулей меж тузов, блещет попкой из трусов левый крайний. Левый шпарит, левый лупит. Стадион нагнулся лупой, прожигательным стеклом над дымящимся мячом. Правый край спешит заслоном, он сипит, как сто сифонов, ста медалями увенчан, стольким ноги поувечил. Левый крайний, милый мой, ты играешь головой! О, атака до угара! Одурение удара. Только мяч, мяч, мяч, только — вмажь, вмажь, вмажь! «Наши — ваши» — к Богу в рай... Ай! Что наделал левый край!.. Мяч лежит в своих воротах. Солнце черной сковородкой. Ты уходишь, как горбун, под молчание трибун. Левый крайний... Не сбываются мечты, с ног срезаются мячи. И под краном ты повинный чубчик мочишь, ты горюешь и бормочешь: «А ударчик — самый сок, прямо в верхний уголок!» 1962

Поют негры

Мы — тамтамы гомеричные с глазами горемычными, клубимся, как дымы, — мы... Вы — белы, как холодильники, как марля карантинная, безжизненно мертвы — вы... О чем мы поем вам? О руках ваших из воска как белая известка, о, как впечатались между плечей печальных, о, наших жен печальных, как их позорно жгло — о-о! «Н-но!» — нас лупят, точно клячу, мы чаевые клянчим, на рингах и на рынках у нас в глазах темно, но, когда ночами спим мы, мерцают наши спины, как звездное окно. В нас, боксерах, гладиаторах, как в черных радиаторах или в пруду карась, созвездья отражаются торжественно и жалостно — Медведица и Марс — в нас... Мы — негры, мы, поэты, в нас плещутся планеты. Так и лежим, как мешки, полные звездами и легендами... Когда нас бьют ногами — пинают небосвод. У вас под сапогами Вселенная орет! 1961

* * *

Друг, не пой мне песню про Сталина. Эта песенка не простая. Непроста усов седина. То хрустальна, а то мутна. Как плотина усы блистали, как присяга иным векам. Партизаночка шла босая к их сиянию по снегам. Кто в них верил? И кто в них сгинул, как иголка в седой копне? Их разглаживали при гимне. Их мочили в красном вине. И торжественно над страною, словно птица страшной красы, плыли с красной бахромою государственные усы... 1958

Стриптиз

В ревю танцовщица раздевается дуря... Реву?.. Или режут мне глаза прожектора? Шарф срывает, шаль срывает, мишуру, как сдирают с апельсина кожуру. А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз». Страшен танец. В баре лысины и свист, как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком, пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп, — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон! Проклинаю твой, Вселенная, масштаб, марсианское сиянье на мостах, проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!.. «Вы Америка?» — спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет. «Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент! Закажите-ка мартини и абсент». 1961

Нью-йоркская птица

На окно ко мне садится в лунных вензелях алюминиевая птица — вместо тела фюзеляж и над ее шеей гайковой как пламени язык над гигантской зажигалкой полыхает женский лик! (В простынь капиталистическую завернувшись, спит мой друг.) кто ты? бред кибернетический? полуробот? полудух? помесь королевы блюза и летающего блюдца? может ты душа Америки уставшей от забав? кто ты юная химера с сигареткою в зубах? но взирают не мигая не отерши крем ночной очи как на Мичигане у одной у нее такие газовые под глазами синячки птица что предсказываешь? птица не солги! что ты знаешь, сообщаешь? что-то странное извне как в сосуде сообщающемся подымается во мне век атомный стонет в спальне... (Я ору. И, матерясь, мой напарник, как ошпаренный, садится на матрас.) 1961

Напоили

Напоили. Первый раз ты так пьяна, на пари ли? Виновата ли весна? Пахнет ночью из окна и полынью. Пол — отвесный, как стена... Напоили. Меж партнеров и мадам синеглазо бродит ангел вдребадан, семиклашка. Ее мутит. Как ей быть? Хочет взрослою побыть. Кто-то вытащит ей таз из передней и наяривает джаз, как посредник: «Все на свете в первый раз, не сейчас — так через час, интересней в первый раз, чем в последний...» Но чьи усталые глаза стоят в углу, как образа? И не флиртуют, не манят — они отчаяньем кричат. Что им мерещится в фигурке между танцующих фигур? И как помада на окурках, на смятых пальцах маникюр. 1967

Флорентийские факелы

З. Богуславской

Ко мне является Флоренция, фосфоресцируя домами, и отмыкает, как дворецкий, свои палаццо и туманы. Я знаю их. Я их калькировал для бань, для стадиона в Кировске, спит Баптистерий, как развитие моих проектов вытрезвителя. Дитя соцреализма грешное, вбегаю в факельные площади, ты — калька с юности, Флоренция! Брожу по прошлому! Через фасады, амбразуры, как сквозь восковку, восходят судьбы и фигуры моих товарищей московских. Они взирают в интерьерах, меж вьющихся интервьюеров, как ангелы или лакеи, стоят за креслами, глазея. А факелы над черным Арно необъяснимы — как будто в огненных подфарниках несутся в прошлое машины! Ау! — зовут мои обеты. Ау! — забытые мольберты, и сигареты, и спички сквозь ночные пальцы. Ау! — сбегаются палаццо,К— авансы юности опасны! — попался?! И между ними мальчик странный, еще не тронутый эстрадой, с лицом, как белый лист тетрадный, в разинутых подошвах с дратвой — здравствуй! Он говорит: «Вас не поймаешь! Преуспевающий пай-мальчик. Вас заграницы издают. Вас продавщицы узнают. Но почему вы чуть не плакали? И по кому прощально факелы над флорентийскими хоромами летят свежо и похоронно?..» Я занят. Я его прерву. Осточертели интервью. Сажусь в машину. Дверцы мокры. Флоренция летит назад. И как червонные семерки палаццо в факелах горят. 1962

* * *

Б. Ахмадулиной

Нас много. Нас может быть четверо. Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть — для форса. Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, люблю твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит! В аду в сквородки долдонят и вышлют к воротам патруль, когда на предельном спидометре ты куришь, отбросивши руль. Люблю, когда, выжав педаль, хрустально, как тексты в хорале, ты скажешь: «Какая печаль! права у меня отобрали... Понимаешь, пришили превышение скорости в возбужденном состоянии... А шла я вроде нормально...» Не порть себе, Белочка, печень. Сержант нас, конечно, мудрей, но нет твоей скорости певчей в коробке его скоростей. Обязанности поэта нестись, позабыв про ОРУД, брать звуки со скоростью света, как ангелы в небе поют. За эти года световые пускай мы исчезнем, лучась, пусть некому приз получать. Мы выжали скорость впервые. Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей! Что нам впереди предначертано? Нас мало. Нас может быть четверо. Мы мчимся — а ты божество! И все-таки нас большинство. 1963

Итальянский гараж

Б. Ахмадулиной

Пол — мозаика как карась. Спит в палаццо ночной гараж. Мотоциклы как сарацины или спящие саранчихи. Не Паоло и не Джульетты — дышат потные «шевролеты». Как механики, фрески Джотто отражаются в их капотах. Реют призраки войн и краж. Что вам снится, ночной гараж? Алебарды? или тираны? или бабы из ресторана?.. Лишь один мотоцикл притих — самый алый из молодых. Что он бодрствует? Завтра — Святки. Завтра он разобьется всмятку! Апельсины, аплодисменты... Расшибающиеся — бессмертны! Мы родились — не выживать, а спидометры выжимать!.. Алый, конченый, жарь! Жарь! Только гонщицу очень жаль... 1962